Дневник времён заразы - Яцек Пекара Страница 66

— Где Касси держит Цолля? — спросил я.

— В городских подземельях, но под охраной его людей.

Я кивнул.

— Стало быть, наш архидьякон желает сохранить хотя бы видимость законности, раз уж не запер советника в подвалах Обезьяньего Дворца, — задумчиво произнес я.

— Если так, то почему? — спросил Шон.

— Потому что это знак для городского совета, Людвиг. Знак, что Касси прибыл исполнять свой долг и руководствуется законом, а не жаждой мести. А это означает, что князь-епископ готов к переговорам. Ведь именно в этом все и дело. В переговорах и пересмотре финансового соглашения.

— Думаешь, советники понимают это так же, как и ты?

— Думаю, что если даже и не понимают, то им это объяснят.

— А для нас это означает, — медленно проговорил Людвиг, — что если мы потребуем права допросить Цолля, то архидьякон нам не откажет.

— У нас есть не только такое право, но и прямая обязанность. И знаешь, что я тебе скажу, Людвиг? Я готов поспорить, что Касси не только не помешает нам исполнить этот долг, но и не станет чинить никаких препятствий. Ведь все это лишь игра на публику. Чем ему может повредить, что мы придем в подземелье поговорить с Цоллем? Подозреваю, он даже пригласит нас на допросы, дабы мы вместе постигали истину. — Последние три слова я произнес с нарочитой, помпезной иронией.

— Так что мы делаем?

— А то, что мы отправим еще одну бумагу, на сей раз с требованием допустить нас к советнику Цоллю для его допроса по существу предъявленных ему обвинений… — Я на миг замолчал, а затем поднял руку. — Хотя нет. Сделаем лучше. Мы извещаем Касси, что завтра в полдень служащие Святого Официума намерены допросить Цолля, и требуем, чтобы стража нас к нему пропустила.

— Весьма разумно, — согласился со мной Людвиг. — Я велю немедленно отправить письма.

* * *

Все случилось так, как я и предвидел: архидьякон ответил нам в высшей степени учтиво. С одной стороны, он сослался на папские грамоты, дозволявшие ему вести расследования преступлений против нашей святой веры (грамоты, которых, напомню, Святой Официум не признавал ни в малейшей детали, ни в целом), а с другой — заверил, что не имеет ничего против участия инквизиторов в следствии и допросах. Посему, как мы и заявляли, на следующий день после получения известия об аресте советника Цолля мы отправились на встречу с этим первым из схваченных горожан. А в том, что он будет не последним, можно было побиться об заклад. По пути на рыночную площадь мы увидели нечто совершенно новое для нашего города, а именно — Шествие Бичующихся.

— Подумать только, — пробормотал Шон и покачал головой. — Как же давно я не видел этих безумцев.

А стоит упомянуть, что когда-то, давным-давно, Шествия Бичующихся были вполне обыденным зрелищем на улицах наших городов. Шли эти странники на глазах у изумленной, перепуганной и завороженной толпы. Шли нагие или полунагие, изможденные голодом, жаждой, долгим путем и болью, но полные рвения вновь и вновь истязать себя и своих спутников. Шли израненные и окровавленные, с лицами, искаженными не только страданием, но и неким экстатическим восторгом от сопричастности к мучительному таинству. Они взывали: «Miserere mei, Deus», — хлеща розгами, плетьми, бичами и кнутами спины — свои или своих товарищей. И из-за этого столь частого у них возгласа наш простой люд, вечно падкий на шутки, насмешки и издевательства, прозвал сих бичующихся горемыками. Впрочем, учитывая их удручающее состояние, название это было на удивление метким.

Но, как я уже упоминал, любезные мои, те многочисленные и частые шествия остались в далеком прошлом, ибо бичующиеся не особо досаждали властям, покуда вбивали в кашу самих себя, но вызывали беспокойство, когда начинали вербовать в свои ряды мирных горожан и крестьян. К тому же, переходя из города в город, они требовали, чтобы их кормили, а не получая желаемого, с именем Божьим на устах брали сами. Зачастую дело не обходилось без краж, грабежей и поджогов, а это означало, что не обходилось и без драк, погромов и трупов. Бичующиеся также начали втягивать в свои процессии священников и монахов, причем отнюдь не с их согласия. Духовных лиц похищали, а затем полунагими тащили на веревках и яростно отделывали им спины плетьми. Святая Инквизиция, возможно, и была позабавлена подобным оборотом дел, но в союзе с церковной и светской властью была вынуждена наконец всерьез взяться за этих безумцев, чье несчастье заключалось в том, что врагов у них в мире было предостаточно, а вот могущественными покровителями они так и не обзавелись. Кончилось все тем, что большинство горемык вернулось по домам, привезя близким в гостинец не только вид исполосованных шрамами спин, но и рассказы об отдаленных провинциях Империи. А самые упорные, те, что и дальше желали буянить, были схвачены, осуждены и отправлены на работы в шахты, на лесоповал или на осушение болот. Надо полагать, участь эта была потяжелее, чем хлестать себя кнутом на улицах. Так и закончилась слава движения бичующихся, коих ученые мужи порой именовали флагеллантами, а чернь прозвала горемыками.

Случалось, однако, даже и в наши времена, что собиралась горстка людей, желавших возродить традицию истязания собственного тела на глазах у толпы, и снова в том или ином городе проходили марши подобных мучеников. Но народ наш уже дозрел до того, что таким шествиям не только не сочувствовал, не только не хотел жертвовать на их содержание, не только не молился вместе с ними, но громкими криками призывал бичующихся к еще большему остервенению, высмеивал и громко комментировал анатомические подробности их нагих тел. А порой из толпы выскакивал какой-нибудь прощелыга с дубинкой или кнутом, чтобы хорошенько приложить одного из горемык и тут же со смехом скрыться в гуще приятелей. Однако бичующимся удавалось снискать временное уважение, если они появлялись в месте, которое постигало бедствие, угрожавшее жизни и здоровью жителей. Тогда-то граждане нашей славной Империи внезапно становились не только более набожными, но и более склонными верить, что разгневанного Бога можно умилостивить страданием. Разумеется, всегда было лучше, когда жертву приносили другие, а самому достаточно было лишь помолиться во имя их самопожертвования.

Потому я ничуть не удивился, что сейчас над бичующимися никто не смеялся: одни прохожие останавливались в молчании и взирали на них с уважением, смешанным с ужасом, другие же преклоняли колени