Дневник времён заразы - Яцек Пекара Страница 49

— Ни звука, ни движения, — приказал я.

В тот же миг Людвиг задвинул засов на двери и подскочил к нам. Он придвинул скамеечку, сбросил с неё подушку, поставил её между ног каноника и сел.

— Зарежешь меня? — спросил Шпайхель с презрением, хотя голос его звучал приглушённо. Мне показалось, что эта приглушённость вызвана не столько страхом, сколько, во-первых, гневом, а во-вторых, тем, что лезвие моего ножа, вероятно, слегка давило ему на шею. — Здесь? В моей собственной церкви?

— Как ты можешь подозревать меня в чём-то столь грубом? — спросил я с укором. — Разве я похож на мясника? — фыркнул я. — Этот нож у твоего горла лишь для того, чтобы ты пока не говорил слишком громко и не дёргался. Я не намерен с тобой драться, а лишь разъяснить вопросы, которые нас интересуют.

— Ничего из этого не выйдет, — ответил он с гордым презрением.

— Посмотрим, — вздохнул я. — Святое Официум, конечно, смиренно и терпеливо, но сегодня у нас нет времени ни на смирение, ни на терпение.

Людвиг достал нож и слегка коснулся его остриём внутренней стороны голени каноника.

— Есть такое место в колене, между костями, — задумчиво сказал он. — Лезвие входит туда гладко, но стоит его повернуть, и оно дробит хрящи и суставы. После такой операции человек уже никогда не сможет ходить самостоятельно…

Я почувствовал и услышал, как каноник нервно сглотнул. Но от страха до искреннего желания сотрудничать — долгий путь. Нам нужно было преодолеть его несколькими быстрыми шагами.

— Вы меня не запугаете. Вы не посмеете мне ничего сделать! — прорычал Шпайхель, похоже, больше для того, чтобы подбодрить себя собственными словами.

— В Инквизиции нас в эти печальные времена всего трое, — сказал я. — И ты верно заметил, что это весьма поредевший состав. Но тебя не интересует, где сейчас третий из нас?

Каноник презрительно фыркнул. Что ж, он пока старался держать хорошую мину при плохой игре, и это, конечно, заслуживало уважения. Однако не такие твёрдые сердца, как его, уже ломались под напором инквизиторской риторики. Мы привыкли иметь дело с упрямыми, дерзкими и надменными гордецами, чья упрямство, дерзость и надменность со временем таяли, как снег под солнцем, превращаясь в покорность, раскаяние и смиренное желание угодить инквизиторам. Я был уверен, милые мои, что так случится и на этот раз.

— Мы не собираемся тебя обижать, — сказал я мягко. — Но мы сделаем кое-что другое. Мы обидим твою престарелую матушку.

Он напрягся, и я видел, что он хочет дёрнуться, но я так сильно вдавил лезвие ему под подбородок, что из пореза начала сочиться струйка крови.

— Ни звука, ни движения, — повторил я предупреждение. — Я не хочу тебя убивать, но если придётся, что ж… воля Божья… Я возьму этот грех на свою совесть.

Он обмяк, но его глаза пылали болью и яростью. Если бы он мог, если бы только был свободен, он разорвал бы меня в клочья. Или, точнее, попытался бы разорвать.

— Знаешь, как ломаются кости пальцев у стариков? — продолжил я. — С таким сухим треском, как хворост. Треск, треск, треск… И обычно они уже не срастаются. Боль длится до конца жизни, а из искалеченных, опухших рук всё валится.

— Если старушка вообще переживёт, — с печалью вставил Шон. — Ведь на сломанных пальцах дело не закончится.

— Верно, не закончится, — согласился я столь же мрачно. — И каждый раз, когда Хайнрих будет ломать палец твоей матери, он скажет, что это твоя вина, что твои грехи навлекли на неё страдания. Что её подвергают мукам, потому что ты любил свою гордыню больше, чем женщину, которая тебя родила и вырастила.

— Ты многим ей обязан, верно? — Нож Людвига скользил по ноге каноника. — Но и ты о ней заботишься. Живёт она в красивом доме, у неё есть служанка, которая о ней печётся. — Он широко улыбнулся. — И ещё эти её любимые кошечки, — добавил он.

— Плач измученной старушки, которая не понимает, за какие грехи её терзают, — один из самых печальных видов, какие только можно вообразить, — вздохнул я.

Шпайхель зарычал, но мне показалось, что в его голосе к гневу примешивалась и нотка отчаяния.

— Будь умён, и никому не будет худо, — заверил я его тепло. — Упрямься в глупой гордыне и тщеславии, и мы обидим твою мать. А затем, в своё время, отомстим и тебе. Через месяц, два или три кто-то нападёт на тебя на улице и отрежет тебе мужское достоинство. Все подумают, что это месть какого-нибудь рогоносца, чью жену ты соблазнил.

— А он ведь очень это любит, правда, Мордимер? — уточнил Людвиг.

— О да, очень, — подтвердил я. — Печальная участь — стать аскетом не по своей воле.

— Не говоря уже о том, что кастрацию переживают двое из десяти, — заметил Шон.

— Да, это весьма болезненная и сложная операция, — согласился я.

— А искалеченные священники не могут продолжать нести священническую службу, не так ли? — риторически спросил Шон.

Я посмотрел Шпайхелю прямо в глаза.

— Ты перестанешь быть священником, перестанешь быть мужчиной, потеряешь мать, — сказал я спокойно. — И всё из-за того, что однажды, когда инквизиторы попросили тебя произнести проповедь в духе любви к ближнему, ты отказался…

— Не отказывай нам, — предостерёг Шон печальным голосом, молитвенно сложив руки. — Заклинаю тебя: не отказывай. Ибо, если совершишь эту ужасную ошибку и откажешься, дела пойдут так, как никому не хотелось бы…

Я убрал лезвие от шеи священника и наклонился к нему.

— Мы хотим лишь мира и согласия, — сказал я сердечно. — Не желаем ни войны, ни чьей-либо беды.

А затем я зажал Шпайхелю рот, а Людвиг ловко, быстро и аккуратно отрезал ему мизинец левой руки. Каноник дёрнулся в моих объятиях, но нужно больше, чем напуганный и внезапно уязвлённый болью клирик, чтобы вырваться из хватки опытного инквизитора.

— Это лишь предупреждение, Вольфганг, — шепнул я ему на ухо. — Чтобы ты не думал, будто мы шутим. И чтобы не пытался быть хитрее нас. Каждый раз, когда подумаешь, что инквизиторов можно обмануть, смотри на свою руку без пальца и помни, что дела пойдут гораздо, гораздо хуже… И для тебя, и для твоей матери. А теперь запомни: не стонешь и не кричишь, — твёрдо приказал я. — Но можешь громче вздохнуть, если хочешь…

Я отпустил его, и он заскулил и разрыдался. Что ж, для человека, любившего говорить о муках, которым подвергнутся грешники в аду, он оказался на удивление нестойким