Врач из будущего - Андрей Корнеев Страница 26

Иван подошел к койке Тани. Его рука дрожала. Он снова и снова прокручивал в голове все возможные осложнения. «Это или спасение, или смертельный приговор, который я ей выношу», — пронеслось в его голове.

Он посмотрел на ее лицо, искаженное страданием, и вспомнил слова Гиппократа, которые казались сейчас такой жестокой насмешкой: «Primum non nocere» — «Прежде всего — не навреди».

— Прости, — прошептал он, не зная, просит ли он прощения у Тани, у своей совести или у всех тех законов и правил, которые он сейчас нарушал.

Он достал шприц. Протер кожу на ее руке марлей со спиртом. Его собственное сердце билось так, что, казалось, заглушит все звуки вокруг.

Он встретился взглядом с Катей. Она кивнула, коротко и твердо.

Иван ввел иглу. Медленно, плавно нажал на поршень, вводя мутную жидкость в вену умирающей девушки. Казалось, время остановилось.

Глава 10

Цена прогресса

Тишина в комнате общежития была звенящей, густой и тяжелой, как вата. Ее разрывало лишь мерное, довольное храпение Сашки, который, решив все жизненные вопросы простым и ясным «надо было пытаться», отправился в царство снов с чистой совестью. С верхней полки двухъярусной кровати доносилось сопение Леши — правильного, не посвященного ни в какие тайны, который жил по уставу, верил в партию и спал сном праведника, потому что не нарушал ни единого правила.

Иван завидовал им обоим. Завидовал их простоте, их способности отключаться. Его же собственный мозг был раскаленной сковородой, на которой жарились самые страшные мысли.

Он ворочался на узком тюфяке, скрип пружин отдавался в висках дробным стуком. Каждый раз, закрывая глаза, он видел восковое лицо Тани. Чувствовал под пальцами упругое сопротивление кожи, когда игла входила в вену. Видел мутную жидкость в шприце — их «пенициллин», который был скорее актом отчаяния, чем лекарством.

«Анафилактический шок, — прокручивал он в голове. — Сырой токсин. Заражение крови. Она могла умереть не от тифа, а от моих рук. Сейчас, в эту самую секунду».

Он сел на кровати, провел рукой по лицу. В легком свете ленинградской белой ночи, пробивавшемся в окно, контуры комнаты казались призрачными, нереальными. Таким же нереальным иногда казалось и его собственное существование здесь. Сорокалетний циник, запертый в теле двадцатилетнего юнца, в эпохе, которую он знал лишь по учебникам, обреченный скрывать свои знания, как преступник.

Мысли, как заезженная пластинка, возвращались к одному: а был ли у него другой выбор? И он, врач, знал ответ. Был. Всегда есть выбор не вмешиваться. «Primum non nocere». И он это нарушил.

Чтобы заглушить внутренний диалог, он попытался перевести мысли в научное русло. Историческое. Кто вообще придумал эти антибиотики? В его времени это были имена из учебников, почти мифы. А здесь, в 1932-м, они были живы, молоды и, возможно, так же, как и он, бились над нерешаемыми задачами.

«Зинаида Ермольева, — вспомнил он, глядя в потолок, испещренный тенями. — Железная леди советской микробиологии. Но свой крустозин, тот же лизоцим, она получит только через пару лет. А советский пенициллин, тот самый, что спасет тысячи жизней на фронте, она создаст в 42-м, в Москве. Из плесени с… стены бомбоубежища, кажется. А производство начнут и того позже, вроде в 44-м».

Он мысленно ухмыльнулся. Какая ирония. Он, Иван Горьков, опережает саму Ермольеву на десятилетие. Но каким жалким выглядело его «опережение»! Она работала с поддержой государства, в рамках военной необходимости. А он? Он — подпольщик, самозванец, ворующий ночами время в больничном подвале.

«Георгий Гаузе, Мария Бражникова, — продолжил он мысленный список. — Выделят грамицидин С в 42-м. Из почвенной бациллы. Эффективен против грамположительных бактерий, тот же стафилококк. Но тоже не скоро».

Он опережал их всех. Он держал в руках ключ, но не имел права повернуть его в замке. Знание стало его проклятием. Он видел путь, но шел по нему вслепую, рискуя свалиться в пропасть и увлечь за собой других.

«Смогу ли я что-то изменить? — вопрос висел в ночной тишине. — Или система сотрет меня, как стирала других? Инженеров, как отец Кати. Ведь меня запросто могут посчитать „иноагентом“ или попросту террористом».

Он был песчинкой, пытающейся остановить цунами. Но разве не из песчинок состоит берег, способный его сдержать?

Эта мысль не принесла утешения. Только тяжесть ответственности. Если он сломается, если его вычислят, все его знания канут в лету. Он не станет страницей в учебнике. Он станет еще одной папкой в архиве ОГПУ с грифом «Вредитель».

От этих мыслей стало нечем дышать. Он встал, подошел к окну. Ленинград спал. Где-то там, в больнице им. Мечникова, возможно, умирала девушка, которой он, вопреки клятве Гиппократа, мог навредить. А он был здесь, в своей клетке из прошлого и будущего, и мог только ждать.

Ждать и бояться. Это было хуже самого худшего исхода.

Утро застало их всех изможденными. Иван не сомкнул глаз. Сашка, несмотря на свой богатырский сон, проснулся с запавшими глазами. Катя пришла в столовую бледная, с синяками под глазами, и лишь тронула кашу ложкой. Сюда же пришел и Миша, молча пил чай, его пальцы нервно барабанили по столу.

«Как на похоронах», — мрачно подумал Иван.

Леша, сияющий и выспавшийся, пытался их растормошить.

— Эй, комсомольцы! Что вы как вареные? Сегодня же субботник у цеха №2! Надо показать пример!

Иван едва сдержался, чтобы не рявкнуть на него. Его мир сузился до одной палаты в инфекционном бараке. Все остальное — субботники, лекции, комсомольские собрания — было фоновым шумом, бессмысленной возней муравьев.

Едва дождавшись окончания завтрака, они, не сговариваясь, рванули в больницу. Их шаги по пустынным утренним коридорам отдавались гулким эхом. Катя бежала чуть впереди, сжав кулаки. Сашка молчал, что для него было признаком высшего напряжения.

Они боялись зайти в палату. Боялись увидеть застеленную пустую койку.

Первой вошла Катя. Иван замер в дверях, сердце колотилось где-то в горле.

Таня лежала на своей койке. Та же, что и прошлой ночью. Восковая, неподвижная.

Но что-то было не так.

— Дышит, — прошептала Катя, обернувшись к ним. В ее глазах было нечто, похожее на надежду.

Иван подошел ближе, заслонив собой свет от окна. Да, дыхание было. Не ровное, не спокойное, но оно было. Он машинально потянулся ко лбу девушки. Кожа была влажной, горячей, но не обжигающе сухой, как вчера.

— Температура? — спросил он у дежурной