Железный лев. Том 2. Юношество - Михаил Алексеевич Ланцов Страница 15

Либерал ведь.

До мозга костей либерал.

А поди ж ты, какая цаца. Обиделся. Ведь не из-за трактовки христианства он наказал, а за сказанную ему в лицо правду. Здесь так было не принято, тем более такие вещи. Вот и заело… задело…

Звякнул колокольчик, пропуская посетителей.

И все притихло.

Лев Николаевич сидел в своем кабинете на втором этаже и даже как-то напрягся. Такое редко происходило.

Поэтому невольно взял капсюльный револьвер — один из первых экземпляров. Взвел курок. И заняв более удобную позицию, приготовился стрелять. Да, вопрос самовзвода нормально пока решить не удавалось. Но некое подобие Remington 1858 у него уже имелось.

Штучно.

С рамкой, изготовленной из латуни[1].

Но имелось.

Причем барабан откидывался вбок, что позволяло очень быстро менять заранее снаряженные барабаны. Их-то молодой граф перед собой и выставил.

Послышались приближающиеся шаги.

Несколько человек. И на слух — кто-то не из служащих заведения. У них всех другая обувь.

Подошли.

Остановились.

Раздался стук в дверь и голос администраторши:

— Лев Николаевич, к вам гости.

— Войдите. Не заперто.

Дверь беззвучно открылась и на дуло револьвера уставился Александр Николаевич. Нервно сглотнул. И вяло улыбнулся.

— Вы всех гостей встречаете пистолетом? Как вы так живете?

— Вашими молитвами… хотя нет. Моими. Со вчерашнего дня.

— Неужто вы обиделись?

— На обиженных воду возят. — пожал плечами граф, опуская пистолет и чуть отворачивая его в сторону, но курок не снимая с боевого взвода. — Нет, Александр Николаевич. Просто устал.

— Какой странный у вас пистолет. Никогда таких не видел.

— Это револьвер. Впрочем, на его разработку и изготовление я пока еще не получил высочайшего дозволения от вашего августейшего родителя. Так что его еще не существует в природе. То ли мой запрос где-то утонул в ворохе бумаг, то ли Николай Павлович не считает нужным производить в России такое оружие, то ли еще чего-то.

— Вы позволите взглянуть?

— Мы в мир принесем чистоту и гармонию… — начал Лев декламировать известное стихотворение Дмитрия Климовского, параллельно убирая револьвер с боевого взвода и, развернув стволом к себе, пододвигая по столу к цесаревичу… — Все будет проделано быстро и слажено. Так, это не трогать — это заряжено.

От дверей хохотнул Шипов.

— А вы поэт! — воскликнул Александр Николаевич, утирая выступивший пот рукой.

— Это не мои стихи. К счастью.

— Почему же к счастью?

— Наделать карточных долгов и умереть в дурной перестрелке — не верх моих мечтаний. А в нашей стране это уже почти что крепкая поэтическая традиция. Так что я, пожалуй, воздержусь…

Дальше они некоторое время беседовали про револьвер, который чрезвычайно заинтересовал цесаревича. В сущности, американский Colt он еще не видел и даже не слышал о нем. О «перечницах» тоже. Да и по пыльным коробам Оружейной палаты да Эрмитажа не лазил, выискивая старые образцы. Поэтому он держал первое в своей жизни многозарядное оружие, исключая двухстволки.

Ну и впечатлялся.

Вон как глазки блестели…

— Вы ведь специально ко мне шли, не так ли? Для чего? Могли бы вызвать. — наконец, вернулся в русло интересующего его вопроса Толстой, забирая револьвер.

— О вашей чайной столько слухов… как я мог пропустить возможность и не зайти в нее?

— Это отрадно слышать. — кивнул граф. — Но, простите, не верю. Понимаю, что вы снова обидитесь и я получу еще епитимью или чего похуже, но не вижу смысла вам врать в лицо. Оттого прямо и говорю. Вы зашли в чайную и сразу пошли ко мне, не уделив чайной и минуты.

— Лев Николаевич! — обиженно воскликнул цесаревич, но глаза его смеялись.

— А что Лев Николаевич? Вы еще скажите, что в Санкт-Петербурге большая часть Света не увлекается всякой мистикой, в том числе каббалического или спиритического толка? Я-то думал, что вы либерал, а оказалось, что «это другое».

— В каком смысле? — нахмурился цесаревич.

— В прямом. Это суть либерализма. Обычная тоталитарная секта. Если кто-то говорит что-то выходящее за рамки приятного ее носителями — ему нужно затыкать рот и наказывать. В либерализме приветствуется свобода слова, но для своих и своя.

— Лев Николаевич, у любого терпения есть пределы. — произнес с металлом в голосе цесаревич.

— Именно так, Александр Николаевич. Именно так. Поэтому я сижу и думаю — куда мне стоит переехать. Вот как прочел покаянные молитвы сегодня, так и начал размышлять. Россию я люблю, но и терпеть это все не желаю. К врагам России ехать не хочу, а другие страны настолько ничтожны, что я не знаю, чем там заняться. Классическая дилемма с выбором меньшего зла… Может в Парагвай отправиться и помочь иезуитам удержать там власть, заодно отбив у Аргентины выход в море? Ну и Уругвай присоединить, чтобы два раза не вставать.

Повисло молчание.

Тягостное.

— Лев Николаевич, давайте не будем спешить, — осторожно произнес губернатор.

— Спешить с чем? Карьеры мне не построить у нас тут. Это очевидно. Я слишком колючий и острый на язык. Бизнесом толком не заняться. Меня не только третируют, но и открыто грабят, получая в том покровительство на самом высоком уровне. Теперь еще и публичные унижения пошли. Куда уж яснее и прозрачнее все? Я не уехал покамест только из-за селитры. России в предстоящей войне, которую едва ли возможно избежать, она будет очень нужна, и я хочу завершить начатое дело, отладив ее выпуск. А потом надо уезжать. Останусь — мне либо голову проломят, либо в крепость упекут.

— Мы как раз хотели поговорить о ваших делах с моей супругой, — нахмурился губернатор.

— Нету там никаких дел. Я перестал ей даже отвечать на письма и высылать что-либо.

— Мы с отцом решили, что ее долги перед вами выкуплю я и погашу, — вкрадчиво произнес цесаревич.

После чего поставил на стол кофр, принесенный его спутником в мундире Третьего отделения. И открыл его.

— Это перепись долгового обязательства. А это деньги и полагающиеся за задержку проценты. — добавил он и начал выкладывать пачки кредитных билетов.

Получилось прилично.

Прям очень.

На выпуклый глаз около ста тысяч или даже несколько