Дневник времён заразы - Яцек Пекара Страница 14

Ибо я придумал так: на своей аптеке я вывешу большую вывеску: «Здесь продается чудесный сироп Баума, смягчающий кашель». Но парням на улицах я велю и дальше кричать, что Баум продает лекарство от кашлюхи. Потому что за то, что там выкрикивают какие-то уличные сорванцы, я ни в коем случае не отвечаю. — Он защитным жестом скрестил руки на груди.

Я улыбнулся и покачал головой.

— Что ж, посмотрим, что у вас из этого выйдет. Пред лицом разгневанной и неграмотной толпы желаю вам удачи в объяснениях, что, продавая им сироп, вы имели в виду нечто совершенно иное, чем они думали… Но… — Я поднял руку, ибо видел, что он хочет возразить. — Это ваша жизнь и ваше дело.

Наконец, когда мы осушили последнюю бутылку (а аптекарь снова производил впечатление совершенно трезвого), я встал, чтобы попрощаться.

— Простите, но вы не боитесь идти один через город? — с сомнением спросил он. — Я знаю, что вы инквизитор, вот только если кто-то даст вам в темноте дубинкой по голове, он ведь не станет предварительно расспрашивать, кто вы такой.

— С Божьей помощью как-нибудь избегну неприятностей, — ответил я.

Ибо раз уж в прошлом мне случалось бродить по ночам по переулкам Кобленца или Хез-Хезрона, то с чего бы мне бояться спокойного Вейльбурга? Кроме того, у меня в рукаве была утяжеленная свинцом дубинка, у пояса — длинный корд из испанской стали, а в голенище сапога — острый как игла стилет. К тому же в кармане моего кафтана покоился мешочек с шерскеном. А это поистине мерзкий яд. Брошенный в лицо, он вызывает ужасающую боль и неутолимое жжение в глазах, а кто начнет тогда тереть веки, тот, скорее всего, навсегда распрощается со зрением. Кроме того, наши наставники из пресветлой Академии Инквизиции понимали, что служащим Святого Официума придется иметь дело не только с колдунами, демонами или ведьмами, но и просто со злыми людьми. Поэтому, помимо использования святой силы молитв и мощи реликвий, нас учили и основам рукопашного боя. А в этой области ваш покорный и смиренный слуга числился скорее в отличниках, нежели среди тупиц на задней парте.

— Весьма вам благодарен за то, что помогли мне, — сказал еще аптекарь, прежде чем отпереть дверь, и в его голосе я слышал неподдельную благодарность. — Страшно подумать, что бы со мной стало, если бы не вы… Если бы не ваша честность и порядочность, мастер Маддердин.

— Если вы не сделали ничего дурного, вам не о чем беспокоиться, — заверил я его. — Я рассмотрю ваше дело с величайшей тщательностью и благосклонностью.

Он протянул мне руку и схватил мою, прежде чем я успел возразить, втиснув мне в пальцы кошель, столь туго набитый, что монеты в нем даже не звенели.

— Займитесь мной и моими делами, мастер Маддердин, — горячо попросил он. — Хорошо иметь друга, когда ты чужой в чужом городе.

Я придержал его руку и посмотрел ему прямо в глаза.

— Господин Баум, если вы согрешили или согрешите против нашей святой веры, вам не поможет и воз золота, — спокойно, но твердо сказал я.

— Нет, нет, нет, — возразил он. — Я лишь желаю, чтобы вы всеми силами проследили, дабы со мной обошлись по справедливости. А поскольку у вас, я полагаю, много дел, я настоятельно желаю вам помочь.

Тогда я кивнул и сунул кошелек в карман. Я намеревался, как и всегда, действовать во имя истины и ради истины. А если Баум хотел платить мне за то, что я сделал бы и без его денег, то тем лучше для меня.

ГЛАВА ВТОРАЯ

БРАТЬЯ-ИНКВИЗИТОРЫ

В обитель Святого Официума я вернулся без приключений. Вероятно, в иных обстоятельствах ночная прогулка могла бы даже пойти мне на пользу и выветрить хмель из отяжелевшей головы. К несчастью, ничего подобного не произошло, ибо, уверяю вас, милые мои, Вейльбург по-прежнему не был местом, куда снизошла бы ночная свежесть (а вернее, уже почти утренняя, ибо небо заметно серело). На улицах, стиснутых меж каменных домов, все еще было душно, а раскаленные за день стены отдавали тепло, словно каменные печи. Хуже всего, что решительно ничего не указывало на то, что эта мерзкая погода собирается меняться. Небо было чистейшим, безоблачным, а случай с тем резвым старцем, о котором я рассказывал Бауму, также заставлял меня думать о будущем в самых мрачных тонах.

Проснулся я утром со странным чувством сухости в горле и непреодолимой жаждой, что, как я полагаю, было вызвано все еще царившей жарой. Посему я выпил кружку воды с растертой свежей мятой, а после недолгого раздумья осушил еще две, ибо в моей спальне было и впрямь душно и жарко. Затем я ополоснулся у умывальника, оделся и спустился на первый этаж, в трапезную. За накрытым столом уже сидели двое моих товарищей-инквизиторов. Один из них был высок, плечист и черноволос, а другой — со светлой шевелюрой, низкорослый и скорее пухлый, чем крепко сложенный. Звали их Генрих Гейдер и Людвиг Шон. Людвига мы звали Пончиком, хотя, разумеется, не тогда, когда он мог это услышать. Инквизиторов учат прежде всего не поддаваться обманчивой внешности, так что для нас не было неожиданностью, что Людвиг, несмотря на свой невинный вид, обладал острым умом и сильным характером. Но многие простые люди легко обманывались этим кротким образом Людвига. И когда они наконец понимали, какую огромную ошибку совершили, для них, как правило, было уже слишком поздно.

— Здравствуй, здравствуй, — воскликнули они, увидев меня.

— Как там беседа с аптекарем Баумом? — невинным тоном спросил Шон. — Я слышал, его пришлось нести в аптеку, так он напился.

— Меня всегда поражает скорость, с какой в этом сплетничающем городе расходятся вести, — ответил я, садясь.

— Инквизиция знает всё, — серьезным тоном произнес Гейдер, глядя на меня из-под нахмуренных бровей. — Помни, что и днем, и ночью мы за тобой приглядываем, Мордимер, — добавил он и погрозил мне пальцем. Потом рассмеялся. — Отведай огурцов. Пальчики оближешь.

— Правда, правда, — согласился Шон.

Я наложил себе полную тарелку холодного мяса, а к нему вынул из бочонка два больших огурца, таких раздувшихся и сочных, словно это были перезрелые плоды, сорванные прямо с дерева.

— А где Маркус? — спросил я с набитым ртом.

— Вчера он получил письмо с вызовом в Лимбург и уехал, — ответил Генрих.

— И ругался так, что уши вяли, — с улыбкой добавил Людвиг.

— Стало быть, во всем городе нас осталось трое, — вздохнул я.

— Хорошо, что город наш спокоен и благоразумен, — заметил Генрих. — Ничего в нем