Память тела - Михаил Наумович Эпштейн Страница 21

Через несколько месяцев он нашёл в себе силы вернуться к работе. Начал новую книгу, всячески стараясь истребить в ней малейшие следы Сологуба. Хотя уже понимал, что Сологуб тут вообще ни при чём. Маленькой девочке что-то приснилось. Он попытался войти в этот сон и превратить его в реальность. Реальность расплылась и оказалась сном… Думая так, он и не подозревал, что почти дословно повторяет Сологуба – роман «Тяжёлые сны». До встречи с ней он Сологуба не читал.

Мудрость возраста

После возвращения из свадебного путешествия на остров Пасхи он подарил ей свой новый рассказ – несколько листочков, изящно переплетённых вместе с фотографиями, привезёнными из поездки.

– Это наша с тобой история, но главное в ней – не прошлое, а настоящее.

Вот что она прочитала.

Родная плоть

Годам к тридцати в его жизни наступила пора провисания. Молодость прошла, а зрелость не приходила. Период «штурма и натиска», когда вроде бы всё удавалось и почти каждый день приносил большие или маленькие победы, уходил в прошлое. Обещания, которые он давал сам себе, не выполнялись. Его рассказы перестали брать в журналы, потому что юношески задорный и насмешливый взгляд на мир исчез, а сложная психологическая проза, в которой он пробовал себя «пересоздать», казалась запутанной, невнятной и во всяком случае «не журнальной». Он стал писать «в стол», но занятие это ощущал как постыдное, как грех рукоблудия, и решительно покончил с этой маетой. Понемногу стал редеть круг приятелей и знакомых. И он повесил на свою жизнь табличку «Перерыв», чтобы к нему не приставали с жизнерадостной суетой. Устроился на редакторскую работу в полутехническое издательство, которое для подпитки бюджета выпускало ещё и массовое чтиво, сентиментальные и эротические романы. У него гудело в голове от изобилия букв и напряжения глаз, от наглой агрессии чужих слов в мозг, где когда-то зарождались свои. Если у него оставалось свободное время от обеденного перерыва, он выходил на детскую площадку на бульваре неподалёку от издательства и бездумным созерцанием детской возни освежал в себе чувство жизни. Иногда задерживался там и после работы, поскольку до ближайшего моря были тысячи километров, а дети прихотливой и завораживающей чередой движений не уступали игре волн.

Однажды он заметил на соседней лавочке немолодую женщину, которая с таким же рассеянным вниманием следила за играми в песочнице и на качелях. Никакой прямой связи между нею и кем-либо из детей не наблюдалось, никто к ней не подбегал, никого она не одёргивала, и эта непричастность его заинтриговала. У неё были седые, скорее даже посеребренные волосы, в обрамлении которых лицо выглядело неожиданно молодым. Он подсел к ней, спросил:

– А какой же из них ваш?

Она как будто ждала этого вопроса, ответила с приветливой улыбкой:

– Своих нет, наблюдаем чужих. Никаких забот… Ваших, как я понимаю, здесь тоже нет?

Узнав, что он работает в близлежащем издательстве, была приятно удивлена:

– А я думала: кто там работает, какие люди скрываются за этими странными книгами?

И пригласила его на следующий день в гости:

– Накормлю вас книгами, хотя вы, наверно, и так сыты по горло.

И действительно, угостив чаем, она провела его мимо полок, где классика и фантастика стояли вперемежку с альбомами и путеводителями. Много изящных томиков – стихи. Книги стояли не вплотную, а с наклоном или лежали одна на другой. Был среди них и роман, выпущенный их издательством.

– Не вы ли господин… – она раскрыла книгу на последней странице, – господин Трезубов?

– Нет, это мой коллега, тоже редактор…

Она то ли с облегчением, то ли с разочарованием поставила её обратно на полку.

– Была бы рада познакомиться и с вашей работой, – сказала она с мягким нажимом, будто приглашала это сделать немедленно.

И время, и пространство вдруг тесно сомкнулись вокруг них. Они стояли друг против друга, слегка наклонившись вместе над книгой, которой между ними уже не было, и её серебристо-седые волосы слегка касались его щеки. «Какое молодое лицо!» – успел он подумать перед тем, как все мысли закончились и началось то, что через несколько часов, когда стол уже был накрыт для ужина, она, смеясь, назвала «безумием».

Ей было немного за пятьдесят, она была всё ещё подтянутой, пружинистой, с тонкой талией и высокой грудью, – и при этом не только не стеснялась своего возраста, но даже щеголяла им и любила, когда он в шутку называл её «старушкой». И сама себя так иногда называла, добавляя с улыбкой: «похотливая и блудливая». Блудливой она не была, а похотливой – да! Её губы часто вытягивались в загадочную улыбку, а в глазах появлялся блеск, сменявшийся туманом. Глядя на неё, он начинал лучше понимать смысл известных строк «сквозь опущенных ресниц угрюмый, тусклый огнь желанья». Когда он приближался к ней, клал руку ей на грудь, у неё тускнели глаза и она тянула его за собой. «В утробу пещеры: В пещеру дракона, / В трущобу пантеры…» Наглухо запиралась с ним, зарывалась в своё логово; никого и ничего больше вокруг. Отключала телефон. Задвигала шторы. «Чтоб в дверь – не стучалось, / В окно – не кричалось, / Чтоб впредь – не случалось, / Чтоб – ввек не кончалось!»

Они проводили долгие часы друг в друге, медленно таяли, переходили в другое состояние вещества. Её груди как будто плавилась под его ладонями, разбухали, росли, он мог глубоко зарыться в них лицом – и они всё равно окружали его, лепились к нему, были словно безразмерны в своей покорности и тягучести. И так было со всем её неуловимо подвижным телом, которое принимало ту форму, которая была ему нужна, чтобы чувствовать себя окружённым, защищённым, захваченным.

– Кто ты такая? Я не понимаю… – бормотал он, а она отзывалась:

– Я старая, милый, такой возраст, уже без костей, вся твоя, вливаюсь каждой капелькой, открываюсь каждой клеточкой.

Его возбуждала эта смелость женщины, которая не боится своего возраста и с размаху бросается в накатывающие волны времени, оказываясь на хребте волны. Она в шутку называла себя «протейкой», в честь греческого бога морских зыбей и волн. Только Протей менял свою форму, чтобы убежать от людей, ищущих его мудрости, а она – чтобы вобрать в себя «мудрость». Всё мужское в нём она, пользуясь игрой созвучий и родством корней, называла мудростью, ласкала её, любовалась ею.

Она и свой возраст воспринимала как знак отличия. Мудрец не стыдится своего возраста, потому что именно с ним и приходит мудрость. Так и она