Память тела - Михаил Наумович Эпштейн Страница 20

что она может потерять к нему интерес. Они много говорили о Серебряном веке, и последняя её дипломная глава, посвящённая продолжателям того века, всё разрасталась. Но, по сути, он не так уж много мог ей сказать, до главного она доходила своим умом. А он вдруг ощутил, что утратил охоту думать. Мысль в её присутствии шевелилась вяло, хотелось просто на неё смотреть, с ней быть – быть в ней. Почему-то он решил, что эта передача, записанная ещё до встречи с ней, когда он мог уверенно говорить своим густым баритоном, – что это его «писательское выступление» может возместить ей то, чего он не мог дать ей вблизи: полнозвучного голоса, полновесной мысли. Он включил радио в замену себе. И теперь, чтобы оправдаться, он вспомнил «Желание славы» Пушкина, нашёл томик в её библиотеке, прочитал вслух:

Желаю славы я, чтоб именем моим

Твой слух был поражён всечасно, чтоб ты мною

Окружена была, чтоб громкою молвою

Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне…

Она выслушала и пожала плечами:

– «Поражён всечасно». Не слишком ли много? Извини, я этого не понимаю.

Он не стал объяснять. Он понимал, что у Пушкина речь о другом. Когда он рядом с возлюбленной, слава ему не нужна, но когда он волею судьбы в разлуке с ней, слава – единственный способ быть с нею, заполнять её. А ведь он был с нею, заполнял её – и одновременно зачем-то включил это дурацкое радио. Чтобы быть с ней и так и этак, и вблизи и издали? Правда, не слишком ли много? Он вообще боялся говорить с ней о том, что могло бы вызвать разногласия. Он уже столько прожил – и понимал тщету человеческих мнений. Ну какая разница, кто что скажет, у кого какой каприз мысли, какой вдруг нейрон выстрелит в мозгу. Это всё пустое. И ради этих мнений жертвовать любовью? Тем единственным, что придаёт смысл всему? Они поспорят – и вот уже её тело будет не таким мягким и плавным в его объятиях. Она будет сердиться, что-то возражать – а ведь он заранее на всё согласен. Ему нужно только, чтобы рядом были её тело, её голос, её глаза – и не важно, что она говорит.

А что важно? Сологуб? – Да, потому что она пишет о нём. Окуджава, с которым он выпивал несколько месяцев назад? – Да, это важно, потому что она любит его песни, и, когда всё утрясётся между ними, они пойдут вместе на его концерт и он их познакомит. Что ещё? Соседская кошка, которую она иногда приносит в свою квартиру покормить. Шапочка, которую она то надевает, то снимает, спрашивая его, как ей больше идёт. Ветхая этажерка, куда она кладёт исписанные ею листочки. Важен серый цвет – она любит серые платья, и с нею он впервые почувствовал богатство и глубину этого цвета. «Сера теория, мой друг, но вечно зеленеет древо жизни». Какой дурак этот Гёте! (У него теперь дураками были все, кто не имел к ней прямого отношения.) Как будто само дерево не серого цвета! У серого даже больше оттенков, чем у зелёного: от жемчужного до дымчатого, от перламутрового до облачного. Всеобъемлющий цвет, исцеляющий от крикливой пестроты жизни. И этот серый переходит в серебряный – цвет того века, которым она занималась. Вот это важно. А его слова и мнения, которые могли бы её рассердить, не значат ровно ничего. Он достаточно уже их высказал, и ничего в мире не изменилось и не изменится. Главное – чтобы она не менялась к нему.

Когда он через день позвонил ей и предложил встречу, она замялась:

– Давай чуть-чуть подождём. Я хочу поговорить со своей старшей подругой. Послезавтра мы с ней увидимся. А потом сразу созвонимся.

Они не виделись уже четыре дня. Он к ней приехал.

– Понимаешь, подруга сказала, что она за меня боится. Она никогда не видела меня такой.

– Какой?

– Беспокойной. Я не нахожу себе места. Не могу сосредоточиться.

– Это из-за меня?

– Будем считать, что не из-за тебя. Просто у меня такой период. Слишком много всего. Я маленькая девочка, а тут на меня навалилась сложная, совсем взрослая жизнь.

– А с мальчиком ты чувствовала себя спокойно? Ты говорила, что он тебе изменяет.

– Абсолютно спокойно. Он же ещё мальчик. И мне, по сути, было всё равно.

– А со мной не всё равно?

– Нет. Я чувствую, меня что-то давит. Не ты, но что-то… Я сама не могу понять.

– И когда ты это почувствовала?

– Честно? Когда ты включил радио.

– И что случилось?

– Этого было слишком много. И внутри, и снаружи. Я не могу. Я девочка. Куда мне до тебя!

– Это было только раз.

– Не только. Когда ты со мной, я всё время слышу радио. Какое-то большое эхо. Оно меня заполняет.

– И что ты предлагаешь?

– Ничего. Вот именно ничего. Просто побыть в покое.

– Я могу тебя видеть?

– Да, конечно. Но… без этого… Не внутри… Я не готова. Для меня это слишком много.

– Но ты понимаешь, что без этого нельзя. Без этого я не могу. Без этого ничего нет.

– Понимаю. Но давай побудем без этого. А потом будет видно.

– Но как же я буду приезжать к тебе?.. Просто так?.. Сидеть и смотреть… Мне будет очень больно.

– Я понимаю. Какое-то время не приезжай, если так. Я сама дам тебе знать.

Это была их последняя встреча. Потом он вспоминал с завистью об этом мальчике, которому удалось пробыть с ней несколько месяцев. А ему – всего несколько дней. Что станется с теми годами, которые он предназначал для совместной жизни с ней?

Он не понимал, почему именно это существо было послано ему судьбой, чтобы его сломить. Не femme fatale, не соблазнительница, не капризная красавица, не хитрая стерва, а обычная девушка, старшекурсница, с миловидными, но расплывчатыми чертами лица, и сама не вполне ещё взрослая, с характером на вырост. Когда он спрашивал её, чем бы она хотела заняться после окончания института, она отвечала ему трижды по-разному. При первом знакомстве: работать в литературном архиве и раскапывать там неизвестные драгоценные рукописи. Через несколько дней: выучиться акварельной живописи, жить на берегу моря и писать пейзажи. И наконец, уже незадолго до расставания, со смехом, но всерьёз: работать нянечкой в доме для престарелых. Да, она девочка, вся из нежных серо-серебристых оттенков… Но тем явственнее проступала рука провидения, которому не нужна скала, чтобы кого-то