Сокровенный храм - Морис Метерлинк Страница 26

Но, если вероятно, что наша единственная миссия – занимать на мгновение крохотное местечко, которое могло бы принадлежать цикадам или фиалкам, и притом ничто бы не изменилось в сиянии или экономическом строе вселенной, судьбы ее не продлились бы и не укоротились на час, если мы идем вперед лишь с тем, чтобы двигаться, не имея определенного назначения, то мы, со всем тем, не можем интересоваться ничем, кроме этого бесполезного движения вперед; это кроме того вполне разумно и представляет собою самое высокое решение, которое только можем мы принять. Разве мы не осудили бы муравья, который, будучи в состоянии изучать законы движения звезд и не имея притом ни малейшей надежды когда-либо изменить хотя бы малейшее следствие этих законов, решил бы, что ему не зачем больше заниматься делами и задумываться над будущим муравейника? Мы, судящие его и господствующие над ним, с уверенностью и непринужденностью, похожими на подобным же чувства, которыми наградили мы свои почитаемые божества, назвали ли бы мы такого, чересчур интересующегося законами вселенной муравья, добрым и нравственным?

Разум, достигший своего апогея, бесплоден и научает нас одной неподвижности, если только, узнав всю мелочность и ничтожество наших страстей и надежд, всего нашего существа и даже самого разума, он не обратится вспять, чтобы заинтересоваться этими мелочами и ничтожеством, как единственными вещами, которым может он быть полезен на этом свете.

Если мы не ведаем, куда идем, то будем все же с удовольствием продолжать наше движение вперед и стараться отгадать будущий переход для того, чтобы сделать его легче и придать себе бодрости. Каков-то будет этот переход? Нам придется, очевидно, проходить через ужасное ущелье. Но, несмотря на это грозное ущелье, более широкие и ровные дороги, деревья с закругленными и зацветающими верхушками, безмолвие покойно стелющихся вод, – все возвещает, что мы приближаемся к самой обширной равнине, которую когда-либо до сих пор приветствовало человечество с высоты излучистых тропинок, на который взбирается оно с самого рождения. Можно ли будет назвать ее «первой равниной часов досуга»? Несмотря на то, что человечество недоверчиво относится к сюрпризам будущего, несмотря на все труды и заботы, ожидающие его в нем, кажется почти достоверными, что масса людей узнает дни, когда, благодаря менее призрачному равенству, благодаря машинами, химии, примененной к земледелию, благодаря, быть может, медицине, или не знаю какой еще нарождающейся науке, работа станет менее тяжка и непрестанна, менее материальна, тиранична и безжалостна.

Что сделает тогда человечество из часов своего досуга? Кто знает, не от их ли употребления зависит его судьба? Одной из первых обязанностей его советчиков было бы, может быть, постараться с этих пор приучить его пользоваться ими менее низким и роковым способом. Столько же, сколько работа или война, более или менее достойный, честный, разумный, изящный и возвышенный образ жизни, который ведет человек в свои свободные часы, помогает нам определить моральную цену индивидуума или народа. Он же истощает его или придает новые силы, унижает его или облагораживает. В настоящее время в больших центрах три дня праздности населяют больницы жертвами, пораженными гораздо более опасно, чем если бы они проработали три месяца.

VII

Все это вновь приводит нас к счастью, которое должно бы быть, и, вероятно, будет впоследствии, строго говоря, человеческим счастьем. Можно предположить, что, если бы мы принимали участие в сотворении мира, то придали бы тому, что есть в человеке лучшего, духовного и наиболее человечного, более ощутительную и действительную силу. Идея любви, созерцание разума, слово правосудия, поступок, вызванный состраданием, простая жажда самопожертвования и прощения, движение симпатии, порывание всего нашего существа к добру, красоте или истине, если бы все это являлось взору вселенной в том виде, как является взору познавшего эти побуждения человека, то могло бы производить чудесные цветы, необыкновенный свет, создавать непостижимую гармонию, удалять ночь, призывать обратно весну и солнце, остановить нищету, болезнь, страдание и бурю, освободить мысль, обессмертить чувства, продолжить юность, распространять радость и сделать вечной жизнь. Возможно предположить, что все эти ощущения были бы непреодолимы и были бы видимо вознаграждаемы, как деятельный труд земледельца, работы пчелы или пение соловья. Но мы не можем более не знать, что мир нравственный – есть мир, где мы совершенно одиноки, мир, заключенный всецело в нас самих, не имеющий, так сказать, никакого общения с материей и лишь случайно и исключительно влияющий на нее. Он тем не менее вполне реален и бесконечен и, если словами трудно пояснить его, как должно, то только потому, что слова, в конце концов, лишь крохотные кусочки материи, которые хотели бы проникнуть в сферу, где не существует царства материи. Они всегда более или менее выдают мысль посредством вызываемых ими образов. Чтобы выразить самое тонкое наслаждение, самое благородное духовное упоение, любовь самую совершенную и непоколебимую, им надо сравнить их со сладострастием и самым грубым опьянением, с обладанием или самым животным желанием; и не только они принижают до уровня своих сравнений, еще всецело принадлежащих первобытной природе, все, что ни есть лучшего в душе человека, но и побуждают нас верить, что сравниваемый предмет или чувство менее реальны, менее прочны, чем образец, с которым их сравнивают. Такова недостаточность и несправедливость всего, что пытается объяснить тайны человека. В ожидании чего-либо иного, мы были бы неправы, обратив лишь мимолетное внимание на события того внутреннего мира, который умаляется словами, ибо они единственные из всех, доныне нами встреченных, истинно и чисто человечны.

Не станем считать их бесполезными, хотя они и исчезают, подобно росе, по каплям ниспадающей с бледных лепестков утреннего цветка, в громадном потоке материальных сил. Мы живем в мире, который, будучи безграничным, так же герметически закупорен, как стальной шар. Ничто не может выйти за его пределы, в виду того, что вне его ничего не существует; очевидно, что в нем не затеряется ни единый атом. Даже в том случае, если бы наша порода всецело исчезла, то положение, через которое прошли некоторые частицы материи, осталось бы тем не менее, несмотря на все будущие преобразования, несокрушимым принципом и бессмертной причиной. Обильная предварительная растительность первобытной эпохи, хаотические и едва способные к жизни чудовища земных участков второй формации: плезиозавры, ихтиозавры, птеродактили, могли, таким образом почитать себя за тщетные и мимолетные попытки, возбуждающие смех опыты еще ребяческой природы, которые не должны оставить никакого следа на лучше уравновешенном шаре нашей планеты. Между тем, ни