Москва дипломатическая. Танцы, теннис, политика, бридж, интимные приемы, «пиджаки» против «фраков», дипломатическая контркультура… - Оксана Юрьевна Захарова Страница 12

Так, на одном из приемов в феврале 1933 года, во время игры Флоринского с итальянским послом, один из присутствующих заявил, что безработные в Австрии живут лучше, чем советские рабочие. Флоринский заметил, что это просто чудеса — безработные живут лучше рабочих. Выступающий уточнил, что имел в виду английских безработных, пособия которых так велики, что, приезжая в Австрию, они разъезжают на автомобилях и ни в чем себе не отказывают. В ответ на это Дмитрий Тимофеевич спросил у собеседника, уверен ли тот, что это были безработные.

Нам не известно, в чью пользу закончилась партия с итальянским послом, но в этом риторическом поединке победа досталась Флоринскому, который в очередной раз подтвердил, что владеет искусством беседы.

Хореографическое искусство также было подвластно начальнику Протокольного отдела, в этом члены дипкорпуса могли убедиться вечером того же дня на «большом танцевальном приеме» в польской миссии.

Но лучшим приемом всего сезона, по мнению Флоринского, был обед у итальянского посла, «организованный с большим вкусом»[94]. Прием «украсило» пение цыган.

В этот период итальянское посольство снова начинает играть «руководящую роль в жизни дипкорпуса и служить объединяющим центром»[95].

На «вторники» мадам Черрути приглашались только игроки в бридж.

Таким образом, итальянское посольство в лице супруги посла утвердило саму форму проведения приема, его наполнение.

Потребность в общении заставляла дипломатических сотрудников осваивать бридж, при этом Флоринский отмечает особое увлечение игрой женской половины корпуса. Если в 1927 году на дипломатических приемах играла в бридж одна дама (мадам Понинская), то в 1928 году — дам-игроков насчитывалось почти двадцать.

6 февраля на приеме «чай» у мадам Гейденштам танцевали под граммофон без «большого одушевления» не только из-за растущей популярности бриджа, но и ввиду того, что дом дал трещину, и шведские дипломаты опасались, что, устраивая танцы в гостиной верхнего этажа, «получится политический скандал, если часть членов дипкорпуса будет погребена под обломками шведской миссии», — сказала мадам Гейденштам[96].

Думается, что без особого «одушевления» проходил и прием «обед» у германского посла 24 марта, но не по причине аварийного состояния особняка, а так как прибывший в Москву скрипач Вейсман (в честь которого давался прием), будучи сыном влиятельного отца, играл «ниже всякой критики»[97].

В связи с неудачным концертом 18 марта возникла проблема, как собрать аудиторию для выступления Вейсмана 28 марта. После того, как стало известно, что продано 5 или 6 билетов, было решено заполнить остальные места статистами.

Через два дня после обеда в германском посольстве 26 марта состоялся прием у латвийского посланника, завершивший сезон.

Англия была представлена в Москве поверенным в делах сэром Робертом Ходсоном, коммерческим секретарем У. Питерсом, секретарем В. Бурбури, консульскими служащими. Сначала Ходсон с большим желанием устраивал вечера с приглашением на них деятелей искусства, людей аристократического круга. Но после этих приемов власть арестовывала этих лиц, поэтому Ходсон их прекратил.

Почти все сотрудники Ходсона говорили по-русски, вращались в московских «общественных кругах», были хорошо информированы о положении в СССР, с которым желали установить прочные отношения. «К сожалению, Москва и в этом вопросе все истолковывала не так, как нужно, и не понимала политики и желаний английского представителя»[98].

Польша также шла навстречу СССР. Первым посланником, сумевшим добиться в этом успехов, был известный до революции петербургский адвокат Станислав Патек, который вместе с сотрудниками посольства работал «не за страх, а за совесть». Почти все дипломаты в Москве увлекались коллекционированием. Патек также собирал польские древности и хотел создать в Варшаве музей своего имени.

Литовское посольство занимало в Москве особое положение, во многом благодаря личности посланника Юргиса Балтрушайтиса. Будучи из крестьянской семьи, он летом пастушествовал, а зимой учился в гимназии, по окончании которой поступил в Московский университет на физико-математический факультет, одновременно занимаясь филологией. С основателем школы символистов Валерием Брюсовым Балтрушайтиса связывали не только литературные интересы, но и личная дружба. Вместе с С.А. Поляковым он основал издательство новейшей литературы «Скорпион». Символист Балтрушайтис печатался в альманахе «Северные цветы» и в журналах «Весы» и «Золотое руно». Он писал на литовском языке, но известность ему принесли русскоязычные произведения, собранные в книгах «Земные ступени» (1911) и «Горная тропа» (1912), а также переводы из Байрона, Ибсена, Д’Аннунцио, Гамсуна, Уайльда, Стриндберга.

Одно из стихотворений Балтрушайтиса «Колокол» заканчивается строфой:

Точно набат перед близким пожаром,

Миру беспечному колокол пел.

Зычно и скорбно, удар за ударом,

Тщетно о Боге гудел.

«Поэт Балтрушайтис сумел подслушать и „скорбность“ ударов, и „тщету“ мечтаний о Боге, отринутом и забытом в СССР»[99].

К. Озолс считал, что современный дипломат должен провести два года в Москве, чтобы считать себя квалифицированным. Подобного мнения придерживался и норвежский дипломат Урби, который собирал старинные иконы. Часть коллекции находилась на даче в Норвегии без присмотра в течение всей зимы.

«В норвежской деревне воров нет, — утверждал доктор Урби. — Когда в салоне сервировался чай или кофе при свечах, мне временами казалось, что вся комната пронизана таинственным дыханием и светом Божества. Со стен смотрели спокойные мудрые лики святых, и древний мир воскресал перед нашими глазами и в душе», — вспоминал К. Озолс[100].

Отсутствие общих границ с СССР оградило Данию и от серьезных конфликтов с Советским Союзом. Посланник П. Шоу работал в довоенной России, хорошо говорил по-русски и разбирался в советской политике. Атташе по земледелию С. Кофод был знаком с вдовствующей императрицей Марией Федоровной, матерью Николая II. Супруги Шоу устраивали обеды, веселые вечера и даже маскарады, которые особенно любила молодежь. Латвийский посланник К. Озолс познакомился в ложе Флоринского на одном из балетных спектаклей с женой американского писателя-журналиста Джона Рида, миссис Брайант, которая жила тогда в Москве. Дипломату показалось, что она в восторге от советских порядков, но через полгода в Риге миссис Брайант с «большой горечью рассказывала об умершем муже Риде, как о неисправном идеалисте, слепо поверившем в коммунизм, доверчивость его и погубила. <…> Разочароваться в жизни — значит потерять ее. Она разочаровалась. Косвенно в этом были виноваты и большевики»[101].

Травля, организованная ОГПУ в отношении Карлиса Озолса, вынудила его покинуть Москву. Еще в начале его работы в столице он прислал розы из своей латвийской усадьбы в подарок дамам и Чичерину. Он хотел, чтобы на его последнем московском вечере было как можно больше роз. «Я