Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская Страница 63

Некоторые, стоя на краю рва, обматывают головы тфилном; черные фигуры на фоне рассвеченной восходящим солнцем проволоки начинают в последний раз на земле свою утреннюю молитву.

Эсэсовцы выталкивают людей из только что отпертых вагонов. Другие вагоны, еще запломбированные, наполнены гулом и стонами, из щели тянутся руки с кружками – жест, не требующий объяснения; кто-то ловит капли, стекающие после ночного дождя с крыши вагона. Иногда видишь: к щели прильнули чьи-то губы, умоляющие сказать правду. На нескольких языках взволнованно сыплются вопросы: где они? Правда ли, что их везут работать на завод? На кирпичный завод?

Возвышаясь над грудами свертков, чемоданов, ведер, стоят заколоченные досками вагоны, откуда доносится мольба открыть правду. Испуганные глаза запертых людей напрасно пытаются угадать ее. По обе стороны платформы они видят колючую проволоку, а за ней отделенные друг от друга барачные городки. Среди бараков хлопочут здоровые на вид люди, они чем-то заняты, что-то делают, едят, моются – словом, нормально живут. Это внушает обманчивую уверенность, что и для них, пришельцев, тоже найдется место на этом застроенном бараками пространстве.

Они ждут лишь слова подтверждения от узников, приходящих на платформу.

Но те молчат. Ни на долю секунды не спускают с них глаз эсэсовцы из политического отдела, коменданты, врачи СС, обрекающие на смерть. Глаза эти безумные, но в таких случаях очень внимательные.

В напряжении, которое царит на платформе, нельзя решиться на поступок, за который следует револьверная пуля.

Нельзя поднять голову и крикнуть:

– Вас везут на смерть!

Нельзя помочь им, предостеречь, крикнуть, чтобы перестали быть стадом баранов, покорно идущим на смерть, чтобы вцепились в горло, в глаза своих палачей.

Зато можно собирать предметы роскоши, изломанные плитки шоколада, растоптанные связки инжира. Братом быть нельзя, гиеной – можно.

Встречаются такие, что равнодушно проходят мимо лежащих на земле вещей. Но что это меняет?

Найдутся желающие, они сверху донизу переворошат тряпье.

Одни бескорыстные руки в хищной толпе ровно ничего не значат.

Многие говорят: лучше взять все, что только можно, чем оставлять немцам. Но это всего лишь самообман, оправдание первого проявления алчности. Достаточно сделать этот первый шаг – и человек катится по наклонной плоскости; с того момента постепенно меняется его личность.

Кто в первый раз протянул руку за еще теплыми вещами, за окровавленными вещами, и при этом испытал радость обладателя, тот, словно под действием дурмана, начинает проникаться алчностью. В будничной суете этот сдвиг в сознании поначалу остается незаметным, пылинка, попавшая в глаз, не более, но алчность растет, переполняет мысли, подчиняет себе людей.

Возможно, это тоже один из способов забыться, как пьянство для эсэсовцев.

В пламени, поглощающем человеческие тела, словно в химическом реактиве, проявляются различные элементы человеческой натуры. И гибелью часто бывают отмечены не только идущие на смерть, но и те, кто остается жить.

Было бы ошибкой подходить к людям того времени с политическими шаблонами и мерками, делать выводы и строить гипотезы национального толка.

Перед лицом смерти, перед лицом порожденного войной беззакония стираются расовые и национальные границы. Между людьми вырастают совсем иные преграды.

Я особо хочу подчеркнуть это, чтобы мое описание никогда не вызывало тенденциозной, ошибочной реакции тех, кто никогда не дышал угарным дымом сожженных человеческих костей и поэтому может позволить себе произвольно, по-своему, интерпретировать мои слова.

Иногда нужно потрясение, которое выбьет у тебя почву из-под ног и уведет от жизни, где живут абстракциями, не оставляя надежды на возвращение, чтобы ты прозрел и постиг то, что не мог постичь твой разум, ограниченный лозунгами, убеждениями, предвзятыми мнениями.

Зондеркоманда. Пьяные евреи, что обращаются со своими гибнущими братьями-евреями не лучше, чем эсэсовцы. Печальный пример того, как может потерять себя человек в горящих джунглях, называемых Биркенау.

А ведь иногда работники той же зондеркоманды, рискуя жизнью, подбегают к проволоке, чтобы передать евреям – узникам лагеря слова прощания, присланные из преддверья крематория, мелкие сувениры, фотографию или письмо от гибнущей семьи. Но такие примеры редки. Чаще приходится наблюдать другое.

Вот прибыл новый эшелон. Заключенные настолько подавлены всем происходящим на платформе, что не могут уж ни говорить, ни думать об этом, ни даже смотреть в ту сторону. Нервы не выдерживают. Вдруг поблизости раздается топот множества ног, идущих в ритме марша, и громкое нестройное пение; последние слова песенки звучат уже в воротах барака:

– Und ja! Und ja! Und ja! Bekleidungskammer ist schon da[91].

В первой пятерке идет Лицы, словацкая еврейка, раскрасневшаяся от ветра и возбуждения, шумная, смеющаяся. Кто-то из группы молчаливых женщин спрашивает:

– Лицы, кого привезли сегодня?

– Богатейший эшелон! Какое белье! Какая обувь! А еда! Канада!

Лицы, бедное дитя, три года своей юности провела ты в лагере. Здесь каждый тебя знает. Ты тихо напеваешь печальные песенки о Татрах. Умеешь быть доброй, предупредительной. Ты хороший товарищ. Иногда грустишь. Твой пылкий темперамент, твоя слишком долго заглушаемая радость жизни, твоя юная сила прорвались наружу в столь неподходящее время. Ты опьянела, Лицы, от вида прекрасного белья, гор лакомств, вороха ничьей обуви. Эти вещи будто нашептывают о людях, которые еще вчера надевали их, и мысль о собственной смерти возбуждает тебя. После долгого голода в тебе проснулась неукротимая жажда жить, она тебя ослепляет. В туфельках сестры своей – еврейки, которая в эту минуту задыхается от газа, – ты поешь и пляшешь на ее великих похоронах.

Девиз «лови момент» захватывает многих.

В воротах барака стоит какой-то грязный еврей. Бездумно стуча молотком по пустой бочке, он подпевает в такт ударам на мотив популярной немецкой песенки: «Хватай – пока хватается, ведь завтра все кончается…»

Биркенау теперь джунгли, где легко можно сбиться с пути. Ты сам не знаешь, как будешь воспринимать какие-то вещи сегодня, а как завтра. Не знаешь, как поступит твой сосед справа и сосед слева, независимо от их национальности. Слетает шелуха принципов, оболочка пристойности, благодаря которым, в условиях нормальной жизни, даже ничтожеству удается порой сохранить видимость достоинства в различных ситуациях, причем ни он сам, ни люди вокруг не сознают его ничтожности. Здесь, в лагере, в какой-то момент, а возможно, в первый же день, когда с тебя сорвана твоя собственная одежда и острижены волосы, оболочки исчезают.

Замена личной одежды лагерной и стрижка наголо приобретают символическое значение. Человек остается голым и беззащитным. Он должен выработать в себе новое отношение к действительности, основой которого будет его внутренняя правота.

Есть души, напоминающие цветок каштана: они держатся прямо,