Пророк. История Александра Пушкина - Ольга Тиханова Страница 5

Квартиру пришлось снять попроще. Маленькую. В бедном, плохо освещенном доме-колодце с единственным подъездом. Окна выходили как раз в этот самый двор.

Чтобы попасть в жилище, надо было подняться по серой темной лестнице, с чугунной балюстрадой, где часто бродили пьяные слуги и дворники. Внутри, сразу у входной двери, стояла кровать, на ней довольно частно возлежал смятый бухарский халат или хозяин жилища в этом самом халате. Тут же рядом стоял стол, на нем громоздились бумаги и книги. Пустые стены, из мебели одинокий соломенный стул, «мой угол тесный и простой». Все, как и в лицейской комнате: тот же поэтический беспорядок.

Зато здесь прекрасно сочинялось и писалось. В этих стенах он завершил поэму «Руслан и Людмила», которая в скором времени должна была его прославить. Но пока автор об этом не знал (хотя мечтал, конечно).

В Петербурге Пушкин особенно увлекся театром. Посещал премьеры и даже пробовал силы в роли критика. Но страсть к сочинительству взяла верх, и он захотел написать для театра тоже. Пьесу, да не одну! В стихах! Но не такую, как у корифеев вроде Шекспира или Софокла, у него будет иначе – легко, захватывающе. И он потихоньку писал.

Ну, а пока мечты о славе были лишь мечтами, Пушкин читал друзьям. А друзьям нравилось. Ему аплодировали, просили еще. Во время пирушек обязательно выкраивали время, чтобы Саша «прочитал».

Поэты тогда были на особом положении: ни актеры, ни певцы не были так популярны, настоящие знаменитости выходили только из поэтов. Хорошие стихи тут же становились популярными, их переписывали, учили наизусть, передавали друг другу. Вечером прочитано, утром уже во всех приличных домах и салонах обсуждают: «А вы слышали новое произведение N? Это прелесть что такое!» Авторов носили на руках толпы поклонников. В переносном, а часто и в прямом смысле.

Данзасу нравилось «про кота», то есть предисловие к поэме «Руслан и Людмила».

У лукоморья дуб зеленый;

Златая цепь на дубе том:

И днем и ночью кот ученый

Все ходит по цепи кругом;

Идет направо – песнь заводит,

Налево – сказку говорит.

Там чудеса: там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит;

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей;

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окон, без дверей;

Там лес и дол видений полны;

Там о заре прихлынут волны

На брег песчаный и пустой,

И тридцать витязей прекрасных

Чредой из вод выходят ясных,

И с ними дядька их морской;

Там королевич мимоходом

Пленяет грозного царя;

Там в облаках перед народом

Через леса, через моря

Колдун несет богатыря;

В темнице там царевна тужит,

А бурый волк ей верно служит;

Там ступа с Бабою Ягой

Идет, бредет сама собой,

Там царь Кащей над златом чахнет;

Там русский дух… там Русью пахнет!

И там я был, и мед я пил;

У моря видел дуб зеленый;

Под ним сидел, и кот ученый

Свои мне сказки говорил.

Пушкину же нравилось сочинять. И читать написанное перед публикой.

Даже больше, чем кутить в трактирах. Хотя, конечно, одно другого не исключало.

Вот, к примеру, друзья позвали его на бал к княгине Голицыной. Казалось бы – где княгиня, и где недавний лицеист, никому неизвестный поэт, мелкий госслужащий? Но излишнее самоедство – это не про Пушкина.

Поэтому в назначенный день и час он в старом фраке и дырявых туфлях вышел из своей квартиры. Тут же наступил в одну из луж, которые заполонили запущенный двор. В это же время кто-то из добрых соседей сверху решил навести дома порядок и выбросить помои. В окно, конечно же. Привыкший к подобным выходкам Пушкин, ловко отпрыгнул в сторону, но капли грязной воды, как назло, все-та-ки попали ему на рукав. Надо же было, именно сегодня! Всегда же уворачивался. Теперь извольте: старый фрак дополнили грязные капли. Но что же теперь?

Не поворачивать же назад из-за такой мелочи. Он отряхнул рукав с напускной небрежностью и резким движением поднял воротничок.

Воротник оказался в его руках. Оторванный.

Из парадной выбежал Никита, слуга, с цилиндром в руках. Протянул его Пушкину, подчеркнуто заботливо.

– Что-то побелели вы, барин. Климат, на вас так влияет, да?

– Никит… – Пушкин протянул слуге непришитый воротничок, – на славу пришил, нечего сказать! Низкий поклон тебе!

– Так сами чините тряпку эту половую. Али не научились в богадельне-то?

Никита был не из робкого десятка, это точно.

Пушкин молча забрал у слуги цилиндр и пошел, отряхиваясь, по грязной, темной улице к экипажу, ожидающему у арки.

Сложно было представить себе что-то более нелепое в такой дыре, как этот красивый новенький экипаж. Разве что двух молодых франтов в нем – Ивана Пущина во фраке и Константина Данзаса в парадной форме Инженерного корпуса.

Заметив прыгающего между луж Пушкина, друзья вышли ему навстречу. Данзас, конечно, не смог упустить такого случая и не сыронизировать:

– Здравия желаю, Пушкин! Кажись, из лицея до Петербурга было бы ближе, да?

– Данзас… – одернул друга добродушный Пущин. – Да не слушай его! Хороший район, хороший. Очень… самобытный.

Пушкин усмехнулся и запрыгнул в экипаж.

Под стук копыт он наблюдал из окна свой бедный район, который со стороны казался еще более унылым, а Пущин в это время пытался примостить к его старому фраку белый платок, чтоб закрыть зияющую на самой груди дыру. Не сказать, чтоб это сильно спасало положение, но Иван искренне старался.

– Ну, что это? – не выдержал Пушкин, выдернул платок и выбросил его. Уж пусть будет, как есть.

В окне наконец показался блестящий Петербург – богатые центральные улицы шумели, сияли, манили. Рестораны и театры зазывно мигали огоньками, смех праздно гуляющих столичных жителей будоражил, открывая взору совсем другую жизнь.

Наконец, они остановились напротив шикарного особняка, к которому неспеша двигались люди. У здания горели десятки факелов, крутились фейерверки, слышался девичий смех. Ко входу по украшенной тропинке тянулась толпа гостей. Друзья примкнули к ней. Барышни, идущие впереди, хихикали и оглядывались на красавца Данзаса (в воен-ной-то форме!).

– Дамы, здравия желаю! – млел от удовольствия Данзас.

– Ты всем теперь будешь здравия желать?

– Ты не