Краснофлотцы - Артем Владимирович Драбкин Страница 34

поступил в Ленинградскую академию художеств на искусствоведческий факультет, чтобы уже позднее перейти на архитектурный факультет. Чтобы осуществить свою мечту наверняка, я, кроме того, поступил на подготовительные курсы по рисунку при том самом архитектурном факультете. Но в 1940 году, когда мне стукнуло 18 лет, меня все равно уже со второго курса института забрали в армию. В то время как раз вышло знаменитое постановление правительства о всеобщей воинской обязанности, согласно которому в армию призывались все лица, достигшие возраста 18-ти лет, включая студентов первых курсов.

Отсрочки в то время студентам не давались?

Их давали, но в очень редких случаях. Мне во всяком случае ее не дали. Хотя Владимир Федорович и писал бумагу о том, что, мол, просим отсрочить призыв в армию.

Ведь когда я там учился, то получал сталинскую стипендию. Но в военкомате на подобные вещи смотрели сквозь пальцы.

Где Вы начинали свою службу?

Поскольку Вы меня записываете, мне придется избегать крепких выражений, говоря о службе в армии и во флоте. Значит, после того, как меня в октябре 1940 года призвали, нас привезли в город Кронштадт. Честно говоря, когда мы туда прибыли, я немного приуныл. Я понимал, что Кронштадт — это флот. А флотская служба составляла в то время не два года, а пять лет. Для меня это было малоприятно. Но оказалось, что нашу команду впоследствии переодели в армейское, а не флотское обмундирование. Ведь нас не спрашивали о том, где мы хотим служить. Правда, в военкомате спрашивали. Мне, например, предлагали на выбор артиллерийское училище или что-то там еще. Что именно предлагали еще, я уже сейчас точно и не помню. Короче говоря, я отказался от этого дела. В Кронштадте меня зачислили в состав 21-го Отдельного восстановительного железнодорожного батальона, который занимался строительством военных железных дорог. Но, как я уже сказал, меня не спрашивали о том, где я хочу служить.

Через несколько дней нашу команду призывников вывезли из Кронштадта на полуостров Ханко, который мы получили от финнов после окончания войны с Финляндией в аренду на 30 лет. Эта позиция была очень нужной для обороны Ленинграда. Почему? Потому что полуостров Ханко нависает над входом в Финский залив, выступая эдаким сапожком. И вот нас привезли на этот самый полуостров Ханко. Там располагался городок Ганго. По своем прибытии туда я, конечно, не сразу догадался о том, что это тот самый Гангут, у берегов которого была одержана победа кораблей русского флота над шведской эскадрой. Его шведское название — Ханге. Ут — это полуостров. В русской транскрипции все это звучало как Гангут. Так что я начал свою армейскую службу в районе полуострова, который размещался в лесу. Собственно говоря, полуостров Ханко почти весь состоял из леса. Лишь только на юге полуострова находился маленький городок.

После короткого обучения мы приступили к строительству железнодорожной насыпи, которая проходила через полуостров. Потом на нее укладывали рельсы. Короче говоря, это была железнодорожная ветка, предназначавшаяся для того, чтобы на нее можно было ставить транспортеры, несущие 12-дюймовые тяжелые орудия — главные, так сказать, калибры ханковской обороны.

Но все дело в том, что уже тогда я в свободное время занимался еще и тем, что рисовал своих сослуживцев по взводу и роте. Главным образом я перерисовывал по их просьбе фотокарточки. Меня позвали в клуб батальона и предложили, значит, в этом хорошеньком клубе работать. А поскольку я был человеком к тому же еще и грамотным, то меня там же назначили библиотекарем, и я занимался вручением книг. Так в качестве художника и библиотекаря клуба я перезимовал свою первую зиму в армии.

А потом наступила весна 1941 года, и наш батальон разделили на две части. После этого меня снова направили в одну из рот, и я продолжил заниматься строительством дороги в карьере. Одним словом, мы грузили на платформы песок, потом в этом же составе ехали на строящуюся трассу и лопатами этот песок выгребали. Впоследствии к нам прибыли уже другие люди. А через какое-то время началась война.

Когда Вы узнали о нападении Германии на СССР, стало ли это известие для Вас неожиданным? Предчувствовали ли Вы эту войну?

Что касается неожиданности, то, как вы знаете, в 1939 году был заключен известный так называемый пакт Молотова-Риббентропа. Так вот, он дезориентировал наше поколение. Почему? Потому что мы были воспитаны на абсолютном неприятии Германии. Мы ненавидели фашизм и Гитлера, считали, что это — злейшие враги Советского Союза. В общем, мы были воспитаны советскими патриотами. И вдруг на фотографиях в газетах мы видим Сталина вместе с Риббентропом с такой улыбочкой, его рукопожатие. Особенно нас потрясла фотография встречи Риббентропа с нашим наркомом иностранных дел Молотовым в Москве. Короче говоря, этот пакт нас очень сильно дезориентировал. Поэтому начало войны с Германией не стало для нас неожиданным. Ведь германские нацисты или фашисты, как мы их называли, что в конечном счете значило одно и то же, являлись нашими злейшими врагами.

А кем был для Вас Сталин в те дни, в том числе после подписания пакта Молотова-Риббентропа?

Сталин был для нас великий вождь. Иначе его и не воспринимали. То есть мы в общем-то, конечно, знали о том, что в стране идут все эти аресты. Так, например, на школьном выпускном вечере я признался в любви девочке из параллельного класса Лиде Листенгартен. Она была очень хорошая девочка! И что Вы думаете? Она оказалась дочерью «врага народа». Она, помню, мне говорила: «Папа не может быть „врагом народа“! Он жил только работой и семьей!». Ее отец являлся одним из командиров бакинской нефти. Он был крупным геологом, разведывал, как говорят, нефть и осуществлял бурение скважин и всего такого. Он был настолько увлечен этой своей работой, что казалось абсолютно неприемлемым думать о том, что он «враг народа». Я его, правда, никогда не видел. Но Лида говорила о нем. Так что об этом человеке у меня сложились очень такие положительные сведения. Так что мы понимали, что идут аресты, что, наверное, случается и такое, что, как говорят, лес рубят — щепки летят, происходят какие-то несправедливости. Но в общем и целом все эти странности общественного и государственного устройства мы не относили к жестокости и палаческой натуре Сталина. Мы об этом и думать не могли.

Ваше отношение к Сталину после знаменитого XX съезда КПСС не изменилось?

Абсолютное его неприятие у меня сложилось еще до XX съезда.

Когда именно оно