За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень Страница 32

Отныне доктор Булгаков стал писателем и драматургом, получал паек, и жене не приходилось больше ничего откусывать, чтобы они не сдохли с голоду. Он проводил литературные вечера и диспуты. Он писал рассказы, а главное – сочинил вполне серьезную пьесу под названием «Братья Турбины». О горестной судьбе не принявших революцию. И владикавказский драмтеатр ее поставил, и шла она с успехом. А когда власти стали морщиться, автор мигом состряпал пьесу «Парижские коммунары» и тем самым мгновенно вернул себе репутацию лояльного драматурга. Как нельзя лучше начинался этот четвертый послереволюционный год! В марте «Коммунаров» поставили, кроме пайков потекли деньжата, и они с Таней уж подумывали о хорошем жилье, в которое собирались переехать к лету. Как вдруг началось. Сначала на улице какой-то мужичок, увидев Михаила Афанасьевича, гаркнул:

– Белый! Вон белый идет! Он у белых служил.

Потом вполне приличного вида господин после спектакля в театре подошел и с презрительной усмешкой:

– Парижских коммунариков ставите? Ну-ну. А не ваши ли статеечки про советскую инквизицию мы читали…

– Не наши, – буркнул он, а по спине липкий пот.

И началось мученье:

– А чего я хотел? Что никто не читал и не вспомнит?

– Но вроде как бы какое-то всепрощение… – хлопала глазками Таня.

– Вроде, как бы да кабы бы! – злился он. А по мозгам так и хлестали всплывающие собственные строчки: «последнее злодейство, совершенное палачами из ЧК…»; «большевики приказывали раздеться догола и ложиться на холодный каменный пол, весь залитый лужами крови, забрызганный мозгами, раздавленной сапогами человеческой печенью и желчью…»; «молодые и цветущие люди возвращались в камеру поседевшими стариками…»; «и комиссия по расследованию кровавых преступлений чекистов должна раскрыть их, собрать воедино и дать полную картину инквизиторской работы советской опричнины»…

Кто это все писал? Пушкин? Радищев? Лука Мудищев? Да нет же, батенька, это вы писали своею хирургической ручкой. И все эти экземпляры газет с вашими статейками что, искурили? Спалили при растопке печурок? Пустили на подтирки? Так не бывает. Где-то у кого-то найдутся все ваши пламенные обвинительные филиппики, охотно публиковавшиеся на территориях Белой армии от Киева до Грозного. Выплывут, как оторвавшийся ото дна утопленник, и извольте-ка сами, Зоил Афанасьевич, лечь на холодный пол, забрызганный мозгами и кровью! Затылочек кверху, приготовились и – во имя революции…

И он потихоньку стал там-сям интересоваться, кто да где, да как сумел, да при каких обстоятельствах – уплыть навсегда от кровавых луж в марципановые парижские дали.

Наступил его тридцатый май, и все шло пока хорошо. К предстоящему юбилею даже назначили деканом театрального факультета Горского народного художественного института. И в самый день юбилея перед входом в здание владикавказского Первого советского театра – толпы народу и огромная афиша – горец с гордыми бровями сжимает в руке маузер: «Смотрите новую пьесу в трех актах из жизни ингушей СЫНОВЬЯ МУЛЛЫ. Автор Михаил Булгаков». Да-да, читатель, не сомневайся, это он, тот самый Михаил Булгаков, консультируемый бывшим присяжным поверенным Пейзуллаевым, сочинил о том, как горцы поднялись против прежней жизни и встали за советскую власть, сыновья муллы заделались большевиками и смело шагнули в светлое коммунистическое будущее. Бешеный гонорар пущен на пышное празднование своего тридцатилетия, молодые барашки, вино рекой, горячие лепешки с сыром, а во время кутерьмы тревожного веселья отчетливо услышалось, как двое с улыбочкой делились воспоминаниями: «Ну да, про советскую опричнину, в этой, как ее, газетенка-то как называлась, не помните?»

Бежать! Куда глаза глядят, по-заячьи, петляя и делая кульбиты! И сначала они с Таней метнулись в Баку, где тоже товарищи намеревались ставить его «Коммунаров» и «Сыновей муллы», из Баку – в Тифлис, из Тифлиса – в Батум.

И теперь он в очередной раз бежал на пристань, чтобы в жуткой толчее искать шанса отхватить место на очередном отплывающем в Константинополь теплоходе, но всякий раз возвращался, несолоно хлебавши. Дважды даже дрался и приходил домой с синяками, локти и плечи дергались.

Эту полужизнь в Батуме вдобавок изъедали полчища клопов, превращавших каждую ночь в стихийное бедствие. Нигде и никогда в жизни им не доводилось испытывать подобных нашествий эктопаразитов, они копошились повсюду и, казалось, хотели проникнуть в самую душу. Весь день потом все от них чесалось, и Татьяна говорила:

– Скорей бы конец, хоть какой-нибудь!

А его так и подмывало ответить, что это и впрямь конец их девятилетней совместной жизни и восьмилетнему браку, исчерпавшему себя до клоповного дна. И самое главное, он не мог простить ей, именно ей, а не себе, что она являлась свидетельницей всех его слабостей, контузии, тифозной немочи, обоссанных простыней, двенадцати месяцев его морфинизма, полного осатанения, когда он дошел до того, что превращался в страшного и опасного зверя, если невозможно было достать очередную дозу.

Конечно, себя он тоже винил, но женщина, наблюдавшая его чудовищное падение, не могла оставаться подругой в дальнейшей жизни. Глазами воспоминаний она то и дело будет видеть его белый нечеловеческий взгляд, ушами воспоминаний будет слышать его животный крик: «Достань где хочешь!»

– Миша, – шептала она теперь, ворочаясь в батумском клоповнике, – ты не спишь?

– Уснешь тут! – бурчал он в ответ.

– Ты помнишь, как все отрезал и отрезал ноги, а я держала их и относила. В Черновицах. Помнишь?

– И хотел бы забыть, да черта с два.

– Я помню, когда впервые прочитала в «Войне и мире», как Анатолю отрезали ногу и он попросил показать ему ее, меня стало мутить, и я едва не лишилась сознания. А потом… Сотни рук и ног, которые ты ампутировал, я своими руками относила… Станет дурно, нашатыря понюхаю и снова иду. Ты еще потом так наловчился, что я не успевала относить.

– Я спасал людей от гангрены, – сердито пробормотал Михаил.

– Я знаю, знаю, милый. Я о другом. Тогда, в том кошмаре, ты все равно оставался любящим меня человеком. И после… Помнишь, в первый год нашего знакомства ты влюбился в меня по уши, а я…

– По щиколотку, – уже не сердясь, усмехнулся он.

– Ну, может быть, по колено. А потом у нас с годами получились песочные часы.

– Как это?

– Из тебя любовь уходила, цок-цок-цок, а во мне ее становилось больше. И теперь я по уши, а ты по щиколотку. Я, как Дездемона, тебя за муки полюбила. Что же будет дальше?

– Дальше я добьюсь парохода, и мы уплывем сначала в Константинополь, оттуда – в Берлин, а из Берлина – к черту – в Париж!

– А там ты меня бросишь, подцепишь себе француженку, они охочие, а я куда? Нет уж, лучше ты поезжай, а я как-нибудь