За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень Страница 31

– Пока не придумал, – мрачно отвечал драматург.

– А насчет инсценировочки «Вешних вод»?

– «Вешних водочек»? Я их не люблю.

– Ну ладно… Экий вы по-прежнему колючий. Перед отъездом в Батум зайдите на прощанье в театр. Только лучше бы вы вообще не ездили.

Восьмого сентября, вернувшись из Большого театра, включили радио и услышали, что вчера германские войска вплотную подошли к Варшаве, а главнокомандующий Рыдз-Смиглы сбежал в Брест, куда перенес ставку.

– Вот вам и хваленая лучшая армия Европы! – воскликнул Булгаков. – За неделю гансы с пшеками расправились, как лиса с куренком.

В Большом театре встретились с Леонтьевым, но билеты в Батум у него не взяли – Яков Леонтьевич отсоветовал:

– Обстановка в мире, знаете ли, турки после смерти Ататюрка к нам изменились, настроены враждебно, а Батум на самой границе с ними. У нас в Большом уже семьдесят два человечка мобилизованы. К тому же в газетах пишут, в Батуме сильные ливни все смыли к теткиной матери, катастрофа. Поезжайте лучше, котята мои, в Ленинград, я вам и билетики, и номерок в «Астории» обеспечу. Говорят, погода там – конфета!

И сейчас, вернувшись и узнав о теперь уже неминуемом разгроме Польши, Булгаков решил:

– Давай и впрямь в Ленинград. Помнишь?

– Да, всегда он был для нас утешением.

Имелось в виду, что в город на Неве они ездили в качестве свадебного путешествия, когда им пришлось недолго жить втроем на Пироговской – молодожены в одной комнате, а прежняя жена Люба в другой, с гостиной в качестве приграничной зоны. А еще во время катавасии с загранпаспортами, когда всем выдали, а им затягивали и они решили смотаться в Ленинград развеяться.

– Очень было хорошо! Пусть и сейчас град Петра нас излечит! – говорил Михаил Афанасьевич, не слишком огорчаясь, что не поехали в Батум: само это слово батумило ему мозг и сердце.

А вот Люся, та огорчалась:

– И все-таки как хотелось: море, пальмы, горы, кипарисы. Прости, я забыла, что ты их не любишь. До сих пор не понимаю за что. Как могут раздражать кипарисы, у которых даже название вдохновляет?

– А меня раздражает. Много лет назад я был страшно несчастлив в Батуме. Ждал ареста и расстрела. Так что уж лучше, душа моя, – в Ленинград!

Леонтьев сделал им билеты в спальный вагон, и вот – они вдвоем в двухместном купе на «Красной стреле», на сей раз никакого шампанского, никаких ананасов в коньяке, ставших дурной приметой, а лишь бутылочка «Хванчкары», которую, по слухам, любит Сталин…

– Забыл тебе сказать, душа моя, днем сегодня он позвонил мне и говорит: «Товарищ Булгаков, вы очень обиделись, что не пошла ваша пьеса? На руководство страны грех обижаться. А чтобы вам жить стало лучше, жить стало веселее, хотим выделить вам особняк Рябушинского. Как вы к этому относитесь?»

– Отказался, должно быть? – неохотно стала подыгрывать мужу Елена Сергеевна, сонная после хлопотливых приготовлений к поездке. Набрала кучу платьев, словно готовясь к многочисленным встречам и раутам, к какому-нибудь фестивалю.

– Ну, в общем ты угадала. Говорю: «Неловко, там же невестка Горького с дочерешками своими ютятся». А он: «Это не беда. Невестка Горького известная всей Москве раскладушка, мы ее переселим в вашу квартиру, а вас с женой и пасынком – в Рябушинского. Вас лестницы в стиле модерн не раздражают? Горького раздражали». – «Да нет, – говорю, – не раздражают. А невестке Алексея Максимовича у нас понравится. Меньше придется пыль убирать. А у меня жена любит уборку, ей в самый раз особняк Рябушинского». Так что, Люсенька, по возвращении в Москву будем переезжать.

– Но вообще-то в особняке Рябушинского я одна с пылью не справлюсь.

– Это не вопрос. Денег будет столько, что можно двадцать негров нанять.

– А деньги-то откуда?

– Так я не договорил. Он мне предложение сделал: «Давайте вы будете писать книги, а выходить они будут под моим именем. А вам за это сто тысяч в месяц платить буду…»

– Ох, Мишенька, что-то сегодня уже нет сил твои смешные бредни выслушивать. Давай по бокальчику и на боковую.

– Жаль. Купе на двоих… Сказка!

Он все-таки надеялся не упустить романтический случай, но вдруг стало тошнить, пробило холодным потом.

– Что с тобой? Ты белый, как…

– Как белая гвардия. Сам не понимаю.

– Это «Хванчкара». И качка.

– «Хванчкара», и качка, и червонцев пачка, – пробормотал он и прилег. Вскоре тошноту и потливость сменила слабость, и он уснул, жалея об упущенном романтическом свидании с любимой женой.

Глава девятая

Будь ты проклят!

1921

– Что ты понимаешь, дура! – кричал он на Таню, с которой окончательно испортились отношения. Ей никак не хотелось бежать за границу, ему тоже, но он прекрасно осознавал, что за службу у Петлюры и в Вооруженных силах Юга России, пусть всего лишь врачом, его непременно схватят и расстреляют, не моргнув глазом. Особенно же за его статьи в белогвардейских газетах, где он призывал драться и добраться: драться – с большевиками, а добраться – до Москвы. «Все ждут страстно освобождения страны!» Ишь ты, поди ж ты, неистовый Кузьма Минин нашелся! А князь Пожарский на сей раз проиграл все сражения и грузит свои войска на пароходы, чтобы везти в Константинополь, пока и досюда, до побережья Аджарии, не добрались кровавые Землячка и Бела Кун, как добрались они до Крыма, где устроили красную Варфоломеевскую ночь. Ходишь по улицам, а Владикавказ к тебе с подозрением приглядывается: а не ты ли писал про зверства большевиков?

– Не кричи на меня! – зло шипела Татьяна, еще недавно Тасенька, Тасюленька-мисюленька, зайчик, котик и прочее пушистое зверье, а теперь он ее иначе как Танькой в мыслях не называл.

– Все уже в Париже, – вразумлял он ее, подергиваясь арлекинскими движениями. – Бунин, Алексей Толстой, наша любимая Тэффи… Были бы живы Лев Толстой и Чехов, они бы тоже туда сиганули. А ты… Побоялась она!..

То, что жена побоялась эвакуировать мужа в тяжелейшем тифе и тем спасла от смерти, сидело в нем, как заноза от стальной стружки. Он упрямо твердил, что не умер бы, и теперь они, как какие-нибудь Бунины и Алексеи Толстые, спокойненько обосновались бы в Парижике и – мерси боку. Да, после полного выздоровления от тифа товарищ Булгаков довольно неплохо пристроился при большевиках, жизнь внезапно наладилась, в апреле его приняли на работу заведующим литературной секцией подотдела искусств во Владикавказском ревкоме, в мае он написал вполне революционненькую пьесу «Самооборона», которую тотчас поставили в театре, а в ревкоме автора назначили заведующим театральной секцией.