Знакомьтесь, Черчилль - Синклер Маккей Страница 30

что и Черчилль (отчасти), и Вудхаус (безусловно) были мастерами юмористической прозы. От Черчилля, кажется, можно было ожидать большего сочувствия к человеку с тем же даром, что и у него. Но те радиопередачи, по мнению Черчилля, были не просто досадным промахом: он видел тут явный симптом моральной слабости — а этого он не прощал никому.

Самый известный человек в мире. Чарли Чаплин, 1929 год

[64]

Котелок, мешковатые штаны, тросточка — когда-то этот силуэт был самым узнаваемым в мире. В эпоху немого кино, когда языковых барьеров не существовало, а на экране были понятные всем живые эмоции, талантливый актер мог завоевать сердца любого народа. В 1920-е годы к кинематографическому образу Бродяги, созданному Чаплиным, относились с огромным теплом и симпатией даже в СССР.

Черчилль — великий любитель синематографа — был большим поклонником Чаплина. В 1925 году они вместе с Клементиной присутствовали на гала-премьере фильма «Золотая лихорадка»[65] в Лондоне. А четыре года спустя, когда эпоха звукового кино уже стояла на пороге, он в личной беседе восторгался мастерством, с которым Чаплин использует свое «блестящее оружие» — «остроумие и сопереживание». Чаплин — без мешковатого костюма своего экранного персонажа — был изыскан, красив, придерживался социалистических взглядов и, не прикладывая к этому никаких усилий, доминировал в любом обществе. Их пути с Черчиллем на протяжении многих лет пересекались неоднократно, хоть они и не всегда оказывались на одной волне.

«Впервые я встретился с Уинстоном Черчиллем в пляжном доме Мэрион Дэвис, — писал Чаплин в своих мемуарах в 1964 году. — С пять десятков гостей дефилировали между бальным залом и приемной, когда в дверях появился он с [Уильямом Рэндольфом] Херстом и встал там, словно Наполеон, рука в вырезе жилета, наблюдая за танцующими. Он казался каким-то потерянным и не в своей тарелке».

Черчилль был там со своим чрезмерно самоуверенным сыном Рэндольфом. Херст увидел Чаплина и жестом пригласил его, чтобы представить их друг другу.

«Манера Черчилля, хоть и дружеская, была резкой. Херст вскоре оставил нас, и некоторое время мы стояли там же, обмениваясь ничего не значащими комментариями, пока люди ходили туда-сюда вокруг нас. Оживился он, только когда я заговорил об английском лейбористском правительстве. “Чего я совсем не понимаю, — сказал я, — так это того, что в Англии избрание социалистического правительства не меняет статус короля или королевы”.

Его взгляд был быстрым и забавно-вызывающим. “Конечно, не меняет”, — ответил он.

“Я всегда думал, что социалисты против монархии”.

Он рассмеялся: “В Англии за это замечание вы бы лишились головы”».

На редкость пустой разговор двух величайших умов той эпохи. Как будто ни один из них не сумел в должной мере постичь, на каком уровне они могут общаться. Хотя, возможно, Черчилля поначалу смущала встреча со звездой такой величины.

Их общение этим не ограничилось.

«Спустя пару вечеров он пригласил меня на ужин в свой номер в отеле, — вспоминал Чаплин. — Там было еще двое гостей и его сын Рэндольф, красивый юноша шестнадцати лет, который явно питал страсть к интеллектуальным спорам и был не чужд нетерпимому юношескому критиканству. Я видел, что Уинстон им очень гордится. Вечер был восхитительный; отец и сын много шутили на несущественные темы». Скорее всего, слово «страсть» Чаплин выбрал как эвфемизм для описания неприятной подростковой привычки Рэндольфа беспардонно привлекать к себе внимание в застольных беседах с выдающимися людьми.

«Когда мы были в Лондоне, — продолжает Чаплин, — господин Черчилль пригласил нас с Ральфом (Бартоном, карикатуристом из журнала New Yorker. — С. М.) в Чартвелл-хаус на уик-энд…»

Именно тогда, в Чартвелл-хаусе, Чаплин познакомился со слегка эксцентричным спектром хобби Черчилля — его любовью к кладке кирпича, скачкам и живописи. В какой-то момент внимание Чаплина привлекла картина над камином, что не ускользнуло от острого взгляда Черчилля, который тут же с гордостью сообщил звезде кино, что написал ее сам. Чаплин сказал, что картина замечательная. Черчилль ответил вопиющей неправдой: «Да ничего особенного, просто увидел как-то человека, пишущего пейзаж на юге Франции, и сказал себе: “И я так могу”».

И Уолтер Сикерт, и Эдвин Лютьенс, будь они там, наверняка нашли бы что возразить.

В тот вечер состоялся ужин, на котором также присутствовали вечно испытывавшие терпение Черчилля друзья по парламенту Роберт Бутби и Брендан Брэкен (о втором мы чуть позже поговорим подробнее). Чаплин между делом сказал им, что собирается встретиться с Ганди. Брэкен тут же гневно заявил, что Ганди следует посадить «в тюрьму и держать его там». Чаплин невозмутимо ответил: «Посадите в тюрьму одного Ганди — появится другой. Он символ всего того, чего хочет индийский народ».

Черчилль, услышав это, улыбнулся Чаплину и сказал: «Вам бы в Лейбористскую партию вступить».

«Очарование Черчилля — в его терпимости и уважении к мнению других, — писал Чаплин, который для Лейбористской партии был слишком коммунистом. — Кажется, он не питает злобы к тем, кто с ним не согласен». Но Черчилль и Чаплин, судя по всему, и на этот раз не смогли воодушевить друг друга так, как можно было ожидать от двух людей такого масштаба.

«Я тут слышал, вы желаете снять фильм о Наполеоне, — сказал Черчилль Чаплину. — Вы непременно должны это сделать, получится отличная комедия. Представьте: Наполеон принимает ванну, его брат Жером врывается к нему, одетый в шитый золотом мундир, и, пользуясь моментом, пытается поставить Наполеона в неловкое положение и заставить согласиться на его требования. Но Наполеон намеренно поскальзывается в ванне, забрызгивает форму брата водой и приказывает ему выйти вон. Тот удаляется с позором — отличная комедийная сцена».

Однако Чаплин решил ничего подобного не делать. А новый талант Черчилля-сценариста со временем нашел другое применение.

Романтичный циник. Брендан Брэкен, 1929 год

[66]

В 1929 году Уинстон Черчилль, которому было уже под пятьдесят, сказал жене, что не рассчитывает долго прожить. Он очутился тогда в политических сумерках. Но годы шли, новое десятилетие вступило в свои права, его опасения по поводу перевооружения росли и обострялись, и столь необходимая Черчиллю поддержка приходила порой с весьма странными дружескими отношениями. Например, с загадочной фигурой Брендана Брэкена…

«Школа Харроу была не лучше чертового борстала[67]», — со слегка самодовольной самоуверенностью заявил Черчиллю Брендан Брэкен, который имел к тому же сводившую Черчилля с ума привычку подпаливать свою сигарету от его сигары. «Если бы что-то подобное сделал кто-нибудь другой, — признавался Черчилль, — я бы его убил».

Выглядел Брэкен экстравагантно. Он напоминал огромную и долговязую куклу-чревовещателя. Волосы у него были рыжие, словно гофрированные, и, как замечали некоторые, очень уж походили на парик. На его лице вечно блуждала странная полуулыбка; глаза за круглыми очками были