Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова Страница 29

каждого человека нечто неизмеримо большее – его Дом, его Родину, его корни. И обратная связь – Тарковский хочет, чтобы то, что в параметрах истории предстает как всеми осознаваемая трагедия вынужденной разлуки с родиной, каждый человек сопоставил со своим личным долгом, личной ответственностью за свою историю, боль и потери своей матери, наших матерей.

Военная хроника отсылает нас к тем временам, когда на пределе человеческих сил «всех наших сыновей» отстаивалась сама возможность нашего существования, существования «всех наших матерей». Как они были тогда близки друг другу, разделенные тысячами километров и непроглядными туманами взрывов! Это все наша общая память и память каждого из нас. Это тоже «святое и драгоценное», без памяти о котором «не может и жить человек».

Тарковский сказал как-то:

«Детские впечатления для меня нечто гораздо большее, чем просто память. Память слишком сложное понятие, и перечисления всех ее признаков недостаточно, чтобы определить всю ту сумму впечатлений, которой она на нас действует. Память – понятие духовное… Пусть некто расскажет, что наиболее ярко запомнилось ему, и можно с уверенностью сказать, что в вашем распоряжении все основания для определения этой личности».

Память самого Автора вбирает в себя просторы и глубины нашего исторического и духовного опыта. Человек, которого утверждает Тарковский, связан бесчисленными нитями с людьми, историей: прошлое, настоящее и будущее сосуществуют в нем – он вбирает опыт прошлого и отвечает за будущее. Его духовные смуты, тревоги и поиски вызваны ощущением своей причастности к бесконечной цепочке человеческого движения в жажде нравственного совершенства. Тарковский жестко требователен к себе и другим – потому что по-настоящему верит в человеческие возможности. Беспокойство и внутренняя неустроенность – они неотступно побуждают к вечным поискам целостности и гармонии существования.

Тарковский говорит, что ему никогда не приходилось ловить себя на том, чтобы самый первоначальный замысел картины изменялся у него в процессе работы. Однако подвижность его выражения и его окончательного закрепления в образах представляется ему неизбежной.

«Ведь замысел оформляется средствами кино, то есть он должен оформляться самой окружающей жизнью. Замысел оживает в фильме только через самое прямое, непосредственное соприкосновение с действительностью. Самая страшная, даже, с моей точки зрения, гибельная для кинематографа тенденция – точно переносить на экран свои умозрительные конструкции. Ведь кино родилось как способ зафиксировать само движение реальности в ее фотографически конкретной неповторимости. Поэтому вместе с оператором Г. Рербергом, звукооператором А. Литвиновым, композитором А. Артемьевым, художником Н. Двигубским мы стараемся наполнить каждый кадр уникальным, конкретно-чувственным его ощущением. Авторский замысел станет живым человеческим свидетельством, волнующим и интересным для других только тогда, когда мы сумеем «окунуть» его в поток стремительно убегающей действительности, закрепленной нами в конкретной осязаемости каждого представленного мгновения, в ее фактурной и эмоциональной неповторимости.

А картина наша должна быть, как капля, выжатая из камня, строгой и лаконичной».

Мне вспомнилось одно из писем Ван Гога, в котором он писал: «Мир касается меня лишь постольку, поскольку я чувствую себя, так сказать, обязанным ему и в долгу перед ним: я ведь тридцать лет ступал по этой земле. И вот из благодарности я хочу оставить по себе какую-то память в форме рисунков или картин… чтобы выразить искреннее человеческое чувство».

«Святое и драгоценное» – в той искренности, с какой Тарковский стремится снимать свою картину, – это мучительно остро осознаваемые им ответственность людей друг перед другом и вечная неоплатность их общего долга этой земле, по которой они ступают всю свою жизнь.

Из записных книжек

Беседа с Тарковским о предстоящем фильме «Белый, белый день…»

«Мне трудно говорить об этом фильме, так как для меня он по-особому сложен и важен. Если излагать полностью весь замысел, то это займет слишком много времени. Если рассказать в нескольких словах, то ничего не будет понятно. В данном случае я отношусь к этому замыслу крайне осторожно. Так как речь пойдет не о каком-то экранизируемом сюжете, но о жизненно-важном, слишком дорогом для меня материале, положенном в основу этого нового сюжета. Возможно, было бы даже нескромно говорить об этом. Но главное, что картина “Белый, белый день…” должна быть – более всех остальных – независима от других искусств. Мне хочется добиться выражения своих мыслей чисто кинематографическими, почти беспримесными средствами.

Конечно, здесь может возникнуть проблема зрительского восприятия картины: будет ли она интересна и понятна всем? Но я давно не верю в то, что можно сделать какой-то фильм всеми адекватно воспринимаемый. Мне кажется глубоко ошибочным считать, что чем большее количество людей посмотрит фильм, тем лучше. Для кого? Для чего лучше? Для фильма? Можно согласиться только с тем, что это лучше для кассы. Это естественно и похоже на правду! Но тогда возникает проблема подлинного художественного творчества в условиях кинорынка: совершенно ясно, что с одинаковым успехом воспринимается лишь общепринятое.

Например, за последнее время наибольшее количество зрителей собрал “Крестный отец”, но, с моей точки зрения, это плохая картина. Положим, актеры играют хорошо – с этим я согласен. Но в целом эта картина мне кажется скучной, неоригинальной, чрезвычайно традиционной с точки зрения средств выражения. А по сути так просто реакционной – оправдание рождения и существования мафии! Даже отказ Кополы от “Оскара” – это еще одна дополнительная реклама, тоже определенный рыночный расчет. И все это так далеко от проблем собственно искусства.

Дело в том, что так называемая зрительская картина должна обладать некими свойствами, которые заведомо занижают уровень серьезных эстетических задач, которые можно было бы решать в кинематографе. Но, несмотря на эти соображения, я сам постараюсь в своей следующей картине быть в какой-то мере более понятым и привлекательным для аудитории.

Ведь любой художник, претендующий на создание подлинного искусства, а не коммерческих поделок, может и должен рассчитывать на свою пускай и ограниченную, но собственную аудиторию, что является условием существования художественной индивидуальности. Между прочим, заметим, что “Солярис” собрал 800 тысяч зрителей. То есть считается, что это неожиданно много для такой картины. А, собственно, почему?

Хотя, в то же время, эта проблема меня мало беспокоит, и я не знаю ее решения. Толпы зрителей – это не обязательно успех. Достаточно нескольких привлекательных, работающих на рекламу штрихов, чтобы зритель валом валил, хотя бы ради любопытства.

Поэтому сегодня складывается впечатление, что современный кинематограф – это сплошной базар, на котором одни люди стряпают фильмы, а другие их продают. Это противно! Особенно гнетущее впечатление оставил у меня Каннский фестиваль, вся его атмосфера противоположна духовности, там нет ничего, что побуждало бы к творчеству, от чего можно было бы заразиться какой-то новой идеей.

Хотя, конечно же, режиссер не может не думать о том, как будет восприниматься его картина. Но это не означает,