Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова Страница 28

Жизнь женщины, о которой собираются нам поведать с экрана авторы, не изобиловала никакими особыми событиями, выдающимися поступками, во всяком случае для постороннего, поверхностного взгляда. В конце концов, поступком является всякая жизнь, если к ней приглядеться. А высокий демократизм художнического взгляда на эту жизнь состоит в том, что духовный мир героини, предпринятый ею выбор, ее потери и обретения, ее заблуждения, ее боль и ее мудрость – тот самоценный и уникальный микрокосм, который органически вписывается автором в орбиту мук и прозрений нашего всеобщего бытия. Тарковский нащупывает и выявляет нити, связывающие ошибки и озарения, растерянность и достоинство человека в их соотнесенности и взаимодействии с самыми общими проблемами, страданиями и победами всего нашего народа, нашей страны.

Не просто и не только личная или интимная история жизни женщины и матери волнует автора… Нет. Ее судьба обретает дополнительную глубину, сопоставленная с судьбой ее детей, с историческими событиями, потрясавшими эпоху. Сопоставления эти предприняты и смонтированы волею едва ли не главного действующего лица, ни разу не возникающего на экране зрительно, хотя мы услышим его голос за кадром, то комментирующим события, то ведущим прямой диалог с другими персонажами. Это главное лицо – Автор, выросший и начинающий уже стареть сын этой женщины, испытывающий сегодня потребность оглянуться на свое прошлое, на людей, с которыми он жил, на людей, которые ему были близки, чтобы понять истоки своего нынешнего состояния, разобраться в своем нынешнем окружении, самом себе, своем нынешнем беспокойстве и неудовлетворенности, прежде всего собою.

Этот закадровый герой не хочет разделить с высоким и нравственным свое каждодневное бытование. Не абстрактным, а существующим и воплощенным в каждом человеке. Он настойчиво старается разглядеть высокое и идеальное в самом простом мгновении жизни. Для него нет «мелочей», он испытывает тоску всякий раз, когда не обнаруживает желанного соответствия. Но, улавливая и выявляя это возвышенное в обыденном, негеройском его обличье, автор вновь и вновь как бы возвращает и нам, зрителям, обретенное им равновесие, радостную благодарность к жизни – как это, например, происходит в эпизоде с контуженным военруком (Ю. Назаров), телом своим прикрывшим гранату, спасая детей… Гранату, оказывается, всего лишь «учебную», подкинутую «в шутку» одним из тех самых детей, как выяснится в следующее мгновение, которых он с готовностью прикрыл своим телом…

Эта «смешная», а по-своему патетичная история волею автора сменится хроникальными кадрами войны, точно увиденными из его сегодняшнего дня, исполненными горечи и величия. Горечи за понесенные жертвы и величия незаметного страдания во имя спасения. Вот она неисчерпаемая человеческая готовность жертвовать собой, то добро безо всякой патетики, которые вдруг открылись ошеломленным мальчишкам в том «контуженном», над которым они так снисходительно посмеивались, чуть презирая. В фильме «Зеркало» этому непосредственному душевному порыву вторит подвиг народа, простой и великий – «просто ради жизни на Земле», ради того, чтобы не плакали дети и в мирном небе летали птицы.

Таковой видится сегодня логика ассоциативного монтажа будущей картины. Мысль автора будет развиваться в ней сложно и прихотливо… или еще точнее – многослойно, оставляя «воздух» для вольного зрительского восприятия и интерпретаций…

Автору вновь будет сниться детство – и тот хутор, и тот колодец, и тот гамак, в котором он спал вместе со своей сестренкой, и та крынка молока, из которой он пил, и то солнце, и те дожди, и те книги, сваленные во время войны на чердаке дачи… Детство, как говорится в фильме, – это «когда все еще было возможно»… Поэтому особой трепетностью всегда будут полниться для него названия – село Томшино»… «река Ворона»…

«Без святого и драгоценного, унесенного в жизнь из воспоминаний детства, не может и жить человек», – писал как-то в своих дневниках Достоевский.

«Святое и драгоценное», которое Автор отыскивает в своем детстве, необходимо ему и как мера его сегодняшних будней, в которые вкралась и усталость, и холодность пережитого, перечувствованного, несбывшегося и несостоявшегося… «святое и драгоценное» высекается, наконец, как искра обретенного с годами мучительного осознания своего несовершенства, невозвратимости допущенных потерь, своей вольной и невольной вины, наконец, перед теми, с кем сталкивала и сталкивает его жизнь.

Как замечательно писал Пастернак:

Тарковский поднимает не просто камерные проблемы, рассказывая:

«Мне так хотелось бы, чтобы моя новая картина побуждала всех детей и всех матерей быть ближе друг к другу. Это совсем не частный вопрос: ведь бесконечно важно, чтобы люди ощущали естественную ответственность друг перед другом, а тем самым и перед своим временем. В связи с этим меня в данной работе занимают чисто нравственные проблемы».

Хроника, которую, как уже говорилось выше, режиссер вводит в свою картину, в контексте его замысла будет восприниматься как лично, интимно пережитое автором. Поступь истории и шаги отдельной человеческой личности вторят у Тарковского друг другу. Опыт человека сопрягается с опытом человечества, концентрированного и сохраняемого, в частности, в искусстве или в книгах, сваленных во время войны где-то на чердаке дачи… Наконец, автору фильма важно, что люди смотрятся друг в друга, взаимозависимые и взаимоотражаемые, не одинокие и не случайные в этом мире, а потому бесконечно ответственные за все, что в нем происходит.

Мы увидим в «Зеркале» хроникальные кадры, запечатлевшие семьи бойцов сопротивления, спасающих своих детей после разгрома республиканской Испании, отправляя их в Советский Союз… Когда они все снова увидятся друг с другом, да и увидятся ли вообще? История определила трагедию каждой семьи и каждого человека, обозначив одновременно их общую судьбу. Как расценят они потом свой вынужденный опыт? А пока их вера и надежды устремлены к стране, чей идеальный образ воссоздается Тарковским в монтажном стыке с хроникой первых полетов на стратостатах – огромный, газом наполненный гигант, тяжело и неловко покачиваясь, как бы с трудом расстается с землей… А вокруг него мельтешатся, толкаются взволнованные, восторженные люди… А вокруг видятся еще более мелкие воздушные шары с прикрепленными к ним корзинками(!) с первыми советскими аэронавтами, болтающими ногами в воздухе и сознающими всю торжественность переживаемого ими момента… новой победы… Какой удивительной щемящей наивностью веет сегодня от этих кадров…

Выросшие испанские дети, нашедшие у нас свой новый дом, нашедшие себе русских мужей и жен, теперь уже сами родившие «русских детей», все-таки грезят по ночам о той своей родине. Обозначается вся глубина, вся неизбывность той глубины, что символически зовется коротким словом «Мать», а подразумевает для