Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев Страница 25

Как в свое время в Чертанове. Но там в мое время не было никаких кафе, никаких приличных магазинов, а тут все было.

– Выходим! – сурово сказал Лева, и мы побрели к огромному дому, стали искать подъезд.

Жена Женя (последняя) приняла нас в большой, светлой комнате, начала угощать чаем.

Кругом стояли и висели ее картинки, другие неброские предметы дизайна – ну не помню, ракушки, керамические вазочки, пепельницы. Но никаких следов Тимошина я не обнаружил. Все это было сделано аккуратной и изящной женской рукой.

– Вы знаете… – наконец, сказала жена Женя. – Вы знаете, он к вам очень хорошо относился. Я бы сказала, что он вас очень любил.

Мы с Левой посмотрели друг на друга.

– Вас обоих, конечно, – торопливо поправилась она. – Он мне много о вас рассказывал.

– А что же случилось? – спросил я осторожно. – Отчего он умер?

– Ну… – уклончиво сказала она. – Он очень плохо себя чувствовал в последнее время.

Женя опять замолчала, продолжая ласково и с улыбкой на нас смотреть. Тут я понял, что ошибся: не будет с ее стороны никакой просьбы, никакого конкретного вопроса.

– Может, нужно как-то помочь? – осторожно поинтересовался Лева.

– Нет-нет, что вы… Мы уже все давно сделали.

– Понятно.

С каждой секундой я все больше осознавал, что вот это и есть наше прощание с Тимошиным. Возможно, жена Женя подразумевала, что мы будем вспоминать какие-то истории, что-то говорить о нем. Но мы не принесли ни выпивки, ни закуски, и вообще – все это было так тихо, так нежно, так спокойно, что у меня как-то все сжалось внутри.

«Неужели это все?» – подумал я.

– А помнишь? – вдруг сказал Лева, наверное, он тоже почувствовал необходимость чем-то заполнить светлый и немного разреженный воздух этой комнаты. – Помнишь, как мы на Казюкас ездили? Ты не ездил, кстати, тогда?

– Нет, я не ездил.

Женя вышла в другую комнату и принесла в руках маленького голубого зайца из соленого теста.

– Ух ты! – сказал Лева. – Точно. Вот таких зайцев он делал.

– Возьмете? – сказала Женя. – Просто на память.

И Лева сунул изделие в черную сумку из кожзаменителя, в котором обычно носил ракетку и кеды.

Мы выпили по две чашки чая, доели пирожное, еще повспоминали Тимошина и поднялись, чтобы попрощаться.

– Давайте не пропадать, ребята! – искренне сказала Женя.

И мы пообещали не пропадать.

* * *

О том, как провел Тимошин свои последние годы, Лева рассказал мне много позже. Теперь я понимаю, что в тот раз, когда мы ездили в Марьино, его жене (то есть вдове) Жене не захотелось все это рассказывать, чтобы не ломать атмосферу встречи – добрую и нежную. А может быть, она еще сама не знала тогда всех подробностей.

Все подробности до сих пор и мне неизвестны, поэтому рассказ мой во многом будет построен на образах.

А как было на самом деле – я, конечно, не знаю…

К середине девяностых, а в особенности после дефолта, у Тимошина постепенно исчезли занятия.

Женя рисовала, лепила, что-то продавала, как-то перебивалась, короче говоря, ей было нужно зарабатывать на жизнь. И она пыталась.

Игорь окончательно ушел из всех мест, где он еще мог продавать свои изделия, в частности витражи и инкрустированные шахматы, – из Битцы, из Измайлова, да и делать их он перестал. Женя пыталась ему помочь с клиентурой, но не смогла.

Игорь перестал работать.

Наконец, обнаружился и такой вектор его интересов – он подружился в своем дворе с какой-то сомнительной компанией, ее основу составляли люди, которых в Москве называют синяками (по испитому, синюшному цвету лица), или бомжами, что совершенно неправильно. Дворовые бомжи – это просто москвичи, у которых есть, конечно, и жилье, и прописка (хотя не всегда), в общем, это не то что бездомные, ночующие на теплотрассе или где-то еще. Это вполне себе сознательные жители, очень часто они занимаются каким-нибудь полезным делом: нанимаются в автомойку к дагестанцам на простые физические работы, часами сидят возле костра, обсуждая новости, – ну в общем, как-то сознательно живут.

В такой компании, как правило, может быть женщина со следами былой красоты и мужчины невероятной удали и богатырского здоровья.

Словом, с одной такой компанией Игорь и подружился. Прямо у себя во дворе.

С Женей он к тому времени уже не жил.

Поначалу Тимошин просто сидел с «ребятами» во дворе, общался часами, потом стал звать к себе, там можно было выпить и закусить спокойно, не на морозе, потом он стал распродавать свою обстановку.

Ну а потом случилось что-то окончательное. Что именно – я не знаю. Думаю, просто у человека остановилось сердце.

Ходит среди его знакомых история, что якобы кто-то когда-то видел его на паперти у церкви, с пластмассовым стаканчиком для подаяния, но я в это не верю. Может быть, он просто сидел у церкви и пристально смотрел на проходящих мимо людей, это может быть. Но милостыню он бы не стал просить никогда.

Во что я верю чуть больше – что Игорь влюбился во дворе в какую-то неопределенного возраста бомжиху со следами былой красоты и решил спасти ее от злой судьбы. Он был влюбчив, и это, конечно, совершенно в его духе. Хотя точно и этого я, конечно, не знаю.

* * *

Вспоминая Тимошина, я представляю его в разных местах, он как бы растворяется в солнечном (обязательно солнечном) воздухе московской осени, сливаясь окончательно с дорогим для меня городом.

Вот он идет, упрямый и встревоженный, своим длинным шагом по 5-му Новодмитровскому проезду, мимо хлебозавода, в его холщовой сумке пара рукописей, в ксивнике – паспорт на случай встречи с милиционерами (они всегда очень подозрительно на него поглядывают), кругом ярко-желтые листья и девушки в коротких платьях, это такой удивительный мир московской осени, короткий, как вздох, и Тимошин улыбается.

Вот он гордый стоит среди осенней Битцы, продавая своих уродливых зайцев и котов и желто-синие витражи, и расслабленные, спокойные люди обтекают его, как вода, и он смотрит куда-то поверх голов, попивая свой горячий чай.

Вот он сидит во дворе, среди своих новых друзей, страшных как смерть, и кругом его родной мир – беседки, лавочки, палисадники и клумбы, тополя и клены, бетонные девятиэтажки, родные окна, каждый человек ему тут близок и понятен. И тоже солнце, и тоже облегающий его душу свет.

Единственное, в чем я не уверен, – что Тимошин спокоен во все эти моменты. Нет, неукротимый дух сопротивления, неверия или недоверия к обычному уставу нашей жизни не дает ему насладиться мгновением.

Проникаясь солнцем, он не забывает думать о том, как же неправильно устроен этот