Острова - Григорий Михайлович Кружков Страница 23

И пошли чебаки, один за другим. Но уж тут я показал себя во всей своей кисляйской красе. Снимать рыбу с крючка я решительно не мог. Выбрасывал ее по широкой дуге подальше от берега и звал товарищей, чтоб сняли. Так выудил я двух или трех изрядных чебаков и решил больше не позориться. Но рыбалка была славная, и от ухи я не отказался.

Поздно вечером мы гуляли по берегу Оби втроем: Толя, я и одна девушка из Могочино, вчерашняя десятиклассница, она как раз тем летом поступила в Томский пединститут. С такой можно было рисовать Мадонну. Река, темнота, и только звезды вверху, и наши с Омельчуком двадцать лет, и ее семнадцать. Совершенно не помню нашего разговора, но помню, что он был под стать ночи — красивый, таинственный разговор, и мне показалось, что глаза девушка смотрят на меня как-то по-особому нежно. Но я не позарился на эти взгляды. Во-первых, она была Толиной подругой — пусть и в самом невинном, неопределенном смысле (я уже знал, что у него есть другая, настоящая любовь), но даже намека на соперничества между друзьями мой моральный кодекс не допускал. Да и не считал я себя достойным такой красоты, истинно говорю, не считал.

А на следующее утро мы с Толиком сели на речной трамвайчик и отправились по Оби в районный центр Молчаново, к другому филфаковцу Юре Щербинину, который в то лето пахал в тамошней газете. Поселились в маленькой гостинице, и тут я вдруг заболел, затемпературил, горло опухло… Помню, как меня уложили в постель, как Юра и Толя за мной весело и нежно ухаживали. И произошло чудо, как со стариком Хоттабычем: на следующий день я уже был здоров. Началась радостная жизнь — красное вино на белой гостиничной скатерти, темное небо со сверкающими звездами, шатания по каким-то неведомым местам, поиски того, чего на свете не бывает…

Через двадцать лет в Москве зимой — звонок по телефону, и через полчаса к нам с Мариной в квартиру вносят Омельчука, бесчувственно пьяного, ограбленного, раздетого, брошенного в мороз на улице. Нашлись добрые самаритяне, которые подняли его, поискали по записной книжке и нашли мой телефон. Куда он ехал, в какую командировку, каким образом на пути из аэропорта загудел и с кем — это частично выяснилось на следующий день. А сейчас — уложили в постель, вызвали врача-нарколога. Тот что-то поколдовал, сделал укол, и Толя заснул. А ночью мы с женой просыпаемся от стонов. Толе плохо, он бредит, его бьет колотун, который ничем невозможно остановить. Я не знаю, что делать; по наитию ложусь к нему в постель, крепко обнимаю двумя руками, уговариваю, согреваю, и в конце концов дрожь утихает, и Толя засыпает.

Прошли еще годы. Мой друг стал директором крупной телекомпании в Сибири. Иногда раздается звонок, женский голос представляется референтом или секретарем, сообщает, что шеф желает выслать мне свою очередную книгу, уточняет адрес. В последней из них я нашел юношеские стихи Толи, памятные мне наизусть:

Входила в малинник, как будто в молельню,

Срывала малину, как будто молилась.

И ягод незримо касались колени,

Краснели.

4. Томск: последний год

Время уходит!

Тоскуй, человек,

Воспоминаньями полон, —

Позднею осенью падет снег,

Тает, не сладок, не солон.

Ну-ка, приятель, давай наливай!

Тает, не сладок, не солон…

Л. Мартынов

В сентябре у меня ни с того ни с сего разболелся зуб; щеку раздуло, пришлось пойти к врачу. Врач вырвал зуб — полегчало, но флюс-то остался. А мне как раз нужно было срочно идти сниматься на паспорт. Вот и вышел я на фото, мягко говоря, не совсем симметричным…

А паспорт мне нужно было получать взамен потерянного летом, причем глупо потерянного. Я возвращался в Томск, поезд остановился на каком-то разъезде. На лужайке неподалеку стоял стол для пинг-понга и ребята махали ракетками. Я подошел, попросил сыграть партию… и заигрался. Поезд резво тронулся, я бросился вслед, вскочил на подножку, дернул ручку, а дверь в тамбур заперта; соскочил, пропустил вагон, снова вскакиваю на подножку — и тут заперто. Пришлось прыгать уже на довольно приличном ходу, я сорвался — упал — вскочил и побежал что есть сил вдоль обгоняющего меня состава. Прыжок на третью подножку был отчаянным, но удачным; переведя дух, я схватился за ручку — и снова уперся в запертую дверь! Делать нечего — пришлось мне провисеть, уцепившись за поручни, часа три до следующей остановки. А документ мой был в заднем кармане брюк; тогда, наверное, он и выпал. Десять лет потом я ходил с такой фотографией в паспорте, «сами-то мы из Криворожья».

Начался новый учебный год. Обиженный на отца, я возвратил почтовый перевод с обычным денежным подкреплением, а на стипендию попробуй проживи. Тут меня выручил Володя Петров: он устроился в школу учителем физики, а меня пристроил к себе лаборантом — готовить приборы к урокам и выдавать динамо-машину. Тут же по своей тогдашней инициативности я организовал кружок. На первом занятии предложил: ребята, давайте сделаем что-нибудь интересное — например, чтобы при открытии двери в класс автоматически включался свет! Короче говоря, пока я с парой пацанов попроще чего-то такое мастерил и испытывал, остальные растащили весь физический кабинет, приборы из шкафов и так далее. Спасибо, снова выручил Володя: сурово объявил на уроке, что пока всё не вернут на место, никому не поставит отметки за четверть. И что вы думаете — вернули: и динамо-машину, и все прочее.

Из школы я уволился — подальше от греха. И тут неожиданно в Томск приехала мама — улаживать мой конфликт с отцом. Да ничего улаживать не пришлось: как я только ее увидел, мозги моментально стали на место. А она походила по городу, осмотрелась, вникла в наши бытовые условия и предложила переселиться на частную квартиру, которую нашла недалеко от Пятихатки у одной симпатичной старушки. Туда мы и переехали с Аликом Калиненко — таким же, как я, страдальцем на ниве науки.

Комната у нас была хорошая, хозяйка добрая. А какими пельменями она угощала нас на праздники — такие только в Томске умеют лепить. Что говорить, старушка была золотая. Но вот сын ее — ох! — тщедушный, плюгавый мужичок, в трезвом виде его не видно и не слышно, но как напьется, начинается