Острова - Григорий Михайлович Кружков Страница 22

знакомых ровно настолько, чтобы пригласить к себе на очередное празднование, но недостаточно знакомых, чтобы поинтересоваться, ел ли я сегодня и как у меня с деньгами. Впрочем, от приглашений я не отказывался. По сей причине целую неделю я провел в какой-то невесомости — совершенно пьяный и абсолютно голодный, ведь на этих пирушках никакой закуски, кроме буханки черного, не полагалось. Впрочем, выпивка была качественная — водка и красное болгарское вино. Не то что в прошлом году, когда из-за перебоев с горючим ни в Томске, ни в области всю зиму нельзя было найти ничего, кроме питьевого спирта и ликера «Бенедиктин» — опасной жидкости, ни цветом, ни вкусом не отличавшейся от знаменитого одеколона «Шипр».

И вдруг на одной из этих пирушек промелькнул Толя Омельчук. Именно промелькнул: он двигался по какой-то сложной траектории, конечной точкой которой, как я понял, должно было стать его родительское село Могочин на реке Оби. Туда-то он и успел пригласить меня в гости, прежде чем исчезнуть в тумане и бестолковщине вечера. Тремя днями позже на томской пристани я сел на пароходик — вроде речного трамвая — и отправился в Могочин. Билетов на борту не спрашивали: кто купил — хорошо, кто нет — езжай так. Зато и народу набралось на этом пароходе! Ночью, окончательно замерзнув на холодном речном ветру, я попытался отыскать в трюме местечко, чтобы отдохнуть и согреться, но на всем полу не осталось ни клочка не занятого людьми — не только лечь, но даже присесть было невозможно. Поневоле пришлось снова выйти на палубу и продрожать там крупной дрожью всю ночь до рассвета.

Еще затемно, незаметно мы прошли то место, где Томь вливается в Обь, утром миновали Красный Яр (куда следующей весной мне довелось плыть к моей будущей жене, проработавшей там несколько месяцев в вечерней школе). Конечно, Обь в конце лета не такая, какой она бывает в мае сразу после начала навигации — тогда это не река, а море разливанное, безбрежное; но и теперь, в августе, впечатление она производила сильное.

Наконец мы пришвартовались в Могочине. Тут я впервые увидел деревянные тротуары — мягкие, поскрипывающие, и с первого взгляда влюбился в это лесопильное, изобильное сплавным лесом село. Толя ждал меня и сразу рванулся все показывать. Но сперва мы позавтракали и попробовали бражку, поданную Толиной мамой в трехлитровой банке, — продукт натуральный и очень приятный. Потом, погуляв, завернули к друзьям, пообедали яичницей и неожиданным на фоне сибирских пейзажей венгерским мартини — и отправились к знакомому рыбаку-браконьеру попробовать его ловленных на переметы стерлядок. Путь в избушку рыбака лежал через Протоку; мы радостно бежали по какой-то широкой запани, частью по плотам, частью по рассыпным бревнам, мокрым и вертящимся под ногами. Мчали, перескакивая с бревна на бревно, — и вдруг я поскользнулся и рухнул вниз. Толя едва успел подать мне руку и вытащить из воды; а вообще-то, объяснил он, это дело опасное, течение может утянуть под бревна, и не выплывешь. В домике старика браконьера меня переодели в сухое, а мокрую одежку разложили у печки. Я блаженствовал рядом с печкой в чужих, не по росту, портках и рубахе, прихлебывая горячий чай из кружки.

В те годы я почему-то любил переодеваться в чужую одежду. В чей-то старый свитер, в рыбацкую робу, в валенки и широкий пиджак деревенского бригадира, в солдатскую гимнастерку. Вместе с чужой одеждой приходила раскованность, ощущение свободы. Стать другим, избавиться на время от себя самого — странное чувство, похожее на то, что описано у Р. Л. Стивенсона в фантастической истории доктора Джекила и мистера Хайда: Все мои движения переменились, обретя легкость и непринужденность; неизъяснимое блаженство овладело мною. Вместе с легкостью телесной я ощущал беззаботное, бесшабашное счастье нового бытия…

Теперь, столько лет спустя, я думаю, что здесь, возможно, был некий знак судьбы, метка переводчика. Впрочем, Йейтс считал, что суть любого творчества — «бегство человека от предназначений гороскопа, попытка вырваться из паучьей сети звезд». Отсюда — стремление к своей противоположности, к анти-Я, подражание другому: «игра, которая избавляет поэта от бесконечной муки самопознания и самовоплощения». Не зеркало нужно художнику, а маска. Чтобы примерить ее, взглянуть сквозь прорези глаз — и вдруг ощутить, что уже не твое, а чужое дыхание входит и выходит сквозь полуоткрытые уста…

Это ощущение актера на сцене. И ощущение переводчика. Ибо в основе его пожизненного ремесла — стремление уйти от написанного на роду, попытка обрести ту легкость и смелость, которая недостижима, пока человек тождественен самому себе.

Может быть, вульгарное опьянение — проявление того же самого творческого начала в человеке, попытка «вырваться из паучьей сети звезд»?

Но я возвращаюсь к рассказу о Могочине, к тому рыбацкому дому на берегу Оби, где я сижу, обсохший и блаженный, в чужой великоватой одежде, и пью чай из хозяйской кружки. Ухи, правда, не получилось — три маленьких стерлядки, лежавших в тазу с водой, не могли сойти за улов; я подивился контрасту этих дохлых рыбок с огромной рекой, в которой они были выловлены. Видно, сказались-таки на рыбной стати прогрессивные перемены — шлюзы, плотины и гидростанции.

Так Толя Омельчук спас бренный живот мой, вытащив из-под бревен. Но на этом его роль не исчерпывается, он же был моим первым издателем: незадолго до того напечатал мои стихи в одной из районных газет Томской области. В «районках» тогда традиционно подрабатывали в летние каникулы студенты филфака. Толя учил, что в этой работе особых секретов нет, нужно лишь научиться правильно чередовать зачины; если одна заметка начинается словами: «Хорошо поработали колхозники на прополке огурцов…», то следующая должна начинаться: «Славно потрудились сельчане…» — ну, а в третьей можно опять то же самое — «хорошо поработали»…

Вот этого-то веселого цинизма, замечу в скобках, без которого было не прожить в те янусовы годы, мне порой не хватало. Да и физико-математическая стезя, которую я выбрал, располагала скорее к пафосу и романтизму. Отсюда уже один шаг до Джона Китса, его восторгов и меланхолий. Но это будет потом. А тогда Толя просто радовался моему приезду и развлекал как мог. На следующее утро позвал рыбачить на один из уловистых притоков Оби. Спозаранку мы встали, накопали жирных червей и отправились. В первый и последний раз в жизни я реально рыбачил. В первый и последний раз надевал толстых червей на крючок — легкий хмель в голове от бражки, утреннего воздуха и дружной компании способствовал отключению сострадательных инстинктов.

И вдруг начало клевать!