Обезглавленные. Трагическая история Марии-Антуанетты, мадам Дюбарри, мадам Ролан и Олимпии де Гуж - Сесиль Берли Страница 19

не получала от него вестей – она остерегалась скомпрометировать своего сына, который в то время занимал пост генерал-адъютанта и командовал батальоном армии Кот-де-Ла-Рошель. Обращаясь от лица матери, она мастерски взывала к сочувствию публики: «Я женщина и боюсь смерти. Меня ужасает сама мысль уготованных мне пыток, но мне не в чем признаться, и именно в любви к своему сыну я черпаю мужество. Умереть ради долга – значит остаться матерью и в могиле».

Все внимание судебного разбирательства сосредоточилось на творчестве Олимпии де Гуж, в частности, на двух текстах – «Олимпия де Гуж, неофициальная защитница Луи Капета» (декабрь 1792 года) и «Олимпия де Гуж перед Революционным трибуналом» (август 1793 года). Как и во всех своих работах, она представлялась читателю образцовой гражданкой, и если бы члены трибунала соизволили их прочесть, то сумели бы оценить ее искреннюю приверженность к Республике и патриотизм. Согласно обвинениям, она оскорбляла и порочила честь достойнейших представителей народа, прежде всего Робеспьера. При ответе ее голос не дрогнул: «Я не изменила своим чувствам и осталась того же мнения о них; для меня они были и остаются честолюбцами». Расспрашивали ее о роли и участии в женских революционных клубах? Сказать наверняка невозможно, но следует помнить, что Конвент запретил женские клубы, собрания или встречи тремя днями ранее.

При предъявлении обвинений Олимпия де Гуж старалась сделать момент как можно более драматичным: она призывала в свидетели присутствующих женщин и мужчин, пыталась завоевать их доверие, использовала один драматичный жест за другим – поднимала взгляд к небу, скрепляя руки в фальшивой молитве. Она выражала по очереди удивление, озадаченность, потрясение тем, что слышит. Так много жестов – кто-то назвал бы это жестикуляцией – и все ради того, чтобы оспорить саму природу обвинений, выдвинутых против нее. Она не могла ни говорить, ни писать, ни обратиться к своему адвокату, и положение ее было жалким. Олимпия де Гуж понимала, что судят прежде всего писательницу, за ее труды и идеи. В глазах трибунала, состоявшего целиком из мужчин, она – не более чем нарушительница, аномалия в общественном пространстве.

Присяжные окончили совещание. Председатель Эрман предоставил им слово, как вдруг Олимпия де Гуж вскочила с места и воскликнула: «Я не окажу своим врагам чести и не позволю им наблюдать, как проливается моя кровь – я беременна и подарю Республике нового гражданина!» Такого поворота не ожидал никто в Зале равенства. Как бы то ни было, в ее досье говорилось, что обвиняемая могла быть беременна.

Председатель Эрман взял под контроль ход судебного процесса и зачитал приговор:

1. Всем известно, что в деле имеются сочинения, агитирующие на восстановление власти, посягающей на суверенитет народа.

2. Мари-Олимпия де Гуж – она же вдова Обри – признала, что является автором этих работ; трибунал согласен с доводами прокурора и приговаривает упомянутую Мари-Олимпию де Гуж, вдову Обри, к смертной казни.

Так решилась ее судьба. Поднимаясь со своего места, она сдерживала эмоции с натужной бравадой.

Суд продлился всего несколько часов. К полудню Олимпия вернулась в свою темницу.

Судебный процесс над мадам Ролан

8 ноября 1793 г.

День 8 ноября 1793 года стал последним в ее жизни. Она это хорошо знала. Ей было 39 лет. На протяжении нескольких недель она томилась в ожидании этого самого дня. Суд она воспринимала как последнюю инстанцию перед смертью, как простую формальность. Ранним утром в ее камере началась подготовка – ко встрече со смертью, но никак не к суду, что всего на несколько часов оттягивал неизбежное. «Предсмертная подготовка» – так называла это сама мадам Ролан. Поддержать писательницу, окруженную мужчинами и женщинами, которые жалели ее, оплакивали и обнимали, пришел граф Бено, заключенный в Консьержери за свои роялистские взгляды. Ожидая у ворот, когда ее позовет тюремный служащий, она беседовала с ним. Граф Бено нарисовал словесный портрет узницы, в котором подчеркнул всю элегантность и достоинство женщины, готовой к смерти. Несмотря на месяцы тюремного заключения, которое неумолимо подорвало ее здоровье, мадам Ролан сохранила прежнюю красоту и скромную изящность, сочетавшиеся с исключительной смелостью. Она встречала смерть с гордо поднятой головой. Бено писал:

«Ее образ весьма изыскан: на ней белое муслиновое платье, отороченное светлой тканью и подпоясанное ремнем из черного бархата. Ее волосы аккуратно уложены: на голове простой и элегантный чепец, волосы водопадом спадают на плечи. Ее лицо кажется мне оживленнее, чем обычно. Восхитительный цвет лица и сияющая улыбка. Одной рукой она придерживает подол платья, а другой обнимает многочисленных женщин, спешащих ее поцеловать. Те, кто уже знает о ее участи, рыдают возле нее и поручают ее судьбу воле Провидения. Ничто не в силах передать эту картину. Ощутить это может лишь тот, кто видит это вживую. Отвечая с ласковой добротой, мадам Ролан не обещает вернуться, не говорит о смерти, но ее последние слова трогают до глубины души: она призывает нас к миру, мужеству и надежде, помогать друг другу в трудную минуту».

Тюремный служащий наконец выкрикнул ее имя. Прежде чем уйти, она взяла Бено за руку и крепко сжала ее. Заключенный с трудом сдерживал слезы. Она улыбнулась ему, сказала: «Не унывай» – и удалилась отнюдь не легким, но уверенным шагом. В сопровождении жандармов она пробиралась по лабиринту коридоров и лестниц, ведущих в зал Революционного трибунала. Публика, как водится, была многочисленной и враждебно настроенной. За столом на возвышении сидели заместитель председателя Дюма, судьи Дельеж, Денизо, Сюблера и их асессоры. Рядом за небольшим столом разместился Флёрио-Леско, один из заместителей прокурора Фукье-Тенвиля. Справа на скамьях сидели 12 присяжных. Обвиняемой назначили нового адвоката, поскольку мадам Ролан накануне любезно попросила Шово-Лагарда не присутствовать на заседании.

Более того, рядом находился солдат, который присматривал за ней на протяжении всего заседания. Опасался ли таким образом трибунал, что она совершит самоубийство, инсценирует смерть, возьмет власть над своей судьбой в свои руки, тем самым поставив влияние Революционного трибунала под удар? С октября месяца мадам Ролан размышляла о самоубийстве, говорила об этом и, что немаловажно, писала. Придворные видели в ней не только злоумышленницу, источник беспорядков на политической арене, но и экзальтированную особу, готовую на все, чтобы подорвать новый общественный порядок.

Обвинительное заключение Манон слушала стоя. Она предстала перед судом за связь с депутатами-жирондистами, в том числе с Дюперре и другими бежавшими в Кан, один из городов-приверженцев федерализма. Однако обвинения на этом не заканчивались: как и Бриссо, ей приписывали восстание федералистов против Республики монтаньяров. Как жену бывшего министра Жан-Мари