«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова Страница 18

свободна от классических ассоциаций: ничего гоголевского, ничего от всей плеяды литераторов, ту шинель примерявших. Шинель Генделев получил от щедрот друзей во время своего пребывания в Петербурге в 1987 году – того самого «Великого русского путешествия». Стоимость шинели бартерная: одна бутылка водки емкостью 0,5 л. Именно столько заплатил за нее наш общий друг Коля Сулханянц, находясь на военных сборах: наглядный пример коррупции, главной живительной силы Советской армии. Эта длиннополая шинель вызывала в нашем микросообществе бурю восторгов: она являла собою точную копию облачения генерала Хлудова в исполнении Владислава Дворжецкого (фильм А. Алова и В. Наумова «Бег» по пьесе М. Булгакова) и давала нам возможность, ощущая ее на своих плечах, представлять и себя героями-мучениками и героями-наследниками Гражданской войны; застолья-возлияния сопровождались фотографированием – по очереди – участников, возвещавших о своей готовности «делать жизнь с кого». Так что, даря Мише эту реликвию, мы отрывали от сердца самое дорогое. Но потом не сокрушались, узнав, что он, разгуливая в хлудовской шинели по Иерусалиму, вызывает в народных массах исключительный фурор.

«Великое русское путешествие», с. 43 (место действия – Николаевский (ныне Московский) вокзал в Петербурге): «…по перрону бежали они, те самые персонажи изгнаннического кошмара, но – самые необходимые, которые, и как сравнительно со сном, постаревшие! и Танька Павлова ревет, дура, и Лев хмыкает! – ну чего ты!..»

Второе заглавие романа «Виконт де Бражелон» – «Десять лет спустя». Вот и эту запечатленную сцену можно обозначить титром «Десять лет спустя» – после прощания 11 мая 1977 г. с Мишей и Леночкой в аэропорту «Пулково», прощания – предполагалось почти с неизбежностью – навсегда: провожающих – десятки, многие десятки лиц (лишь часть их заполнила целиком час или два спустя – на своего рода «поминки» по родившимся в новую жизнь – ресторан Витебского вокзала, постоянное место наших тогдашних посиделок).

«Персонажи» встречающие номинированы двумя личностями, восходящими к относительно ранним временным слоям генделевской биографии: Танька Павлова, его сверстница, знала Мишу еще до того, как он надел пионерский галстук (равно как и его ближайшего друга с отроческих лет Женю Маркова, воспетого в «травелоге» под именем Жо Гималайского), и до сих пор всею душой благодарна ему за то, что он способствовал перерастанию ее восприятия мира из эмоционального в интеллектуальное; позднее она станет, не без усиленного воздействия того же Миши-альтруиста, моей драгоценной женой (для краткости формулирую в величальном лапидарном стиле, исключающем все радости и козни бальзаковской «физиологии брака»).

Лев – Лев Моисеевич Щеглов, один из пионеров отечественной сексологии, прославленный постсоветским телевидением, позднее выступавший на радио как политический публицист, человек исключительных артистических дарований и редкой витальной силы, ныне ставший, увы, одной из бесчисленных жертв коронавирусной эпидемии. Он – из круга близких друзей Миши еще в ту пору, когда тот числился студентом Ленинградского санитарно-гигиенического медицинского института и параллельно предпринимал первые опыты на поприще творческого самовыражения – «самодеятельные песни на музыку Л. Герштейн и Л. Нирмана» (формулировка из «Краткого биобиблиографического очерка» за подписью Леонида Кациса[19]). Тогда, в начале 1970-х годов и сформировался в основе своей «ближний круг» генделевских друзей, встречавших его на Московском вокзале после десятилетней разлуки, а до того, на протяжении десятилетия, ежегодно 28 апреля, в день его рождения, собиравшихся в «родовом гнезде» – у его родителей на Ланском шоссе (именовавшемся тогда проспектом Н. И. Смирнова), в крошечной квартирке из двух сугубо смежных комнат на первом этаже типологического «хрущобного» дома: праздновали, созванивались с новорожденным и по кругу всем застольем поздравляли его.

Поразительно, что Мише удавалось сплотить некий конгломерат совсем разных людей в сообщество даже в ту пору, когда мы могли перекликаться с ним лишь раз в году по телефону; память оставалась живой, освещала настоящее светом из пережитого. Миша был наделен особым даром коммуникации, благодаря чему спонтанно возникавшие компании и сборища преображались в коллективное действо, заряженное исходившей от него энергией: он фонтанировал каламбурами, насмешками, «неполиткорректными» суждениями в адрес присутствующих, даже издевательствами – и при этом излучал доброту, талант, душевную щедрость, которую не мог утаить под всеми взятыми напрокат личинами. На него могли обижаться только те, кто наблюдал его эпизодически, со стороны, или был невосприимчив к самоценности игровых и словесных бурлесков. В «ближнем кругу», образовавшемся вокруг Генделева, нормы внешнего этикета были не в почете; причуды и эскапады, которые порой вытворял протагонист этого неформального сообщества, воспринимались с полным пониманием как неотъемлемая особенность его поведенческого почерка. Его понимали, потому что любили и ценили.

Я вовлекся в этот «ближний круг» позже других, когда он уже вполне сформировался, – за два года до Мишиного отъезда.

«Великое русское путешествие», с. 73: «Миша решительно глянулся прелестной Леночке – “Малютке” ККК, которая малютка и сбежала с большим личным облегчением от Константина Константиновича к все-таки в каких-то рамках поддающему и не в пример благоуханному Генделеву».

Комментарий: упоминаются поэт К. К. Кузьминский (1940–2015), в первой половине 1970-х годов едва ли не лидер петербургской неофициальной литературы, составитель девятитомной антологии поэтического самиздата «У Голубой Лагуны»,[20] и Елена Глуховская, девушка родом из Екатеринодара (советского Краснодара), покинувшая Кузьминского и ставшая подругой Генделева (с 1976 г. его второй женой). Описываемая личная метаморфоза произошла в 1975 г. и была, так сказать, творчески и прилюдно запротоколирована на публичном выступлении Кузьминского в супружеской квартире Леона Карамяна и Тани Алексеевой (дочери академика М. П. Алексеева, чьим референтом я состоял в Пушкинском Доме с 1971 года). Рано погибший по нелепой случайности Леон Карамян (1947–1980), ближайший друг с детских лет Коли Сулханянца, нашего с Сергеем Гречишкиным общего друга со студенческой поры, пытался тогда устраивать в своей квартире нечто вроде интеллектуального салона, куда приглашались знаменитости и рядовые представители «другой», несоветской культуры. Кузьминский, конечно, проходил по статусу знаменитостей и собрал изрядное количество интересующихся. То был единственный раз, когда мне довелось видеть и слышать светило питерской богемы, славившееся своими экстравагантностями. Выступление включало рассуждения на общеэстетические темы (запомнилась чем-то досадившая оратору «Жоржзадница»: что ему эта Гекуба?), а также чтение стихов, в их числе – целый цикл сугубо интимных, продиктованных уходом возлюбленной. О ней самой, впрочем, говорилось не особенно много, весь творческий пафос был поглощен инвективами в адрес Генделева. «Отдай мне мое тело, Миша Генделев», – взывал Кузьминский на разные лады. Леон шепнул мне: мол, разворачивается скандал, здесь присутствует героиня этих излияний – и сделал не очень определенный указательный жест в сторону двух сидящих рядом особ: одна юная, обаятельная и красивая, но более пышных форм, другая – тоже всем хороша, но отчетливо субтильная (так в тот момент и остался я в неведении, что первая особа – героиня декламации Кузьминского, а вторая – ее подруга Таня Павлова, с которой Генделев познакомит меня несколько месяцев спустя). После окончания чтения Леон представил меня Генделеву, деликатно тершемуся в коридоре, в преддверии «салона»; первое впечатление: неужели этот щуплый юноша отнюдь не аполлоновых статей мог приворожить подлинную красотку и побудить ее пренебречь во всех отношениях «харизматичным» любовником – высоким, импозантным, густобородым и пышноволосым, с раскатистым голосом, в кожаных штанах и с тростью в руке?

У последующих моих встреч с Генделевым уже другой доминирующий основной фон – «кафетерий на углу Владимирского и Невского» (Виктор Ширали).

«Великое русское путешествие», с. 144: «Сайгон! Мы еще вернемся. Сюда умирать… Я терпелив! И родина моя Сайгон. На мне татуированные знаки».

Эпиграф к мемуару Андрея Чернова:

У совка агония.

Вот и пью в «Сайгоне» я.

Школа Олега Григорьева. Начало 1990-х[21]

Комментарий к «Сайгону» не требуется; его роль уже с лихвой исполнил процитированный восьмисотстраничный фолиант. Собственно местом действия многих наших встреч с Мишей Генделевым в 1975–1977 годах послужил не сам «Сайгон», где пили в основном кофе (а я его не пью – не люблю), а примыкающее