Темная сторона нации. Почему одни выбирают комфортное рабство, а другие следуют зову свободы - Борис Цирюльник Страница 16

Один, чужой для всех, задумчивый, печальный,

И станет ночью день для взора моего.

Ни разу не взгляну на запад золотистый,

На паруса вдали, на пенистый прибой…

И, наконец, дойду. И ветви остролиста,

И вереск положу на холм могильный твой.

(перевод Даниила Серебряного)

Когда Виктор Гюго вышел из оцепенения после смерти дочери Леопольдины, ему было необходимо поделиться переживаниями, чтобы продлить ее жизнь в памяти и сердце. Всего несколько слов растрогали многих читателей. Однако этот пример не означает, что настроение не подвержено влиянию гормона, стимулирующего или подавляющего вещества.

Плачет в сердце моем,

Как над городом дождь.

Что же ночью и днем

Плачет в сердце моем?

(перевод Даниила Ратгауза)

Верлен так описал грусть без причины, взявшееся из ниоткуда гнетущее чувство:

Нет печали сильней,

Как не знать, почему

Без любви, без страстей

Сердца боль все сильней.

(перевод Даниила Ратгауза)

Облекать в слова реальность и свои чувства

Вербализация внезапно нахлынувшей тоски в психоаналитической литературе получила название «логического обоснования» – «процесса, с помощью которого человек в депрессии, хочет найти связное объяснение чувству, но не понимает истинных причин его возникновения». Подобные размышления в корне отличаются от мыслей созидателя, он говорит, что знает: «Я вижу сухую почву, пшеница может уродиться мелкой» – предполагаемый ход его мыслей. При логическом обосновании человек не знает причин, почему другой человек или теория кажутся ему привлекательными или отталкивающими. Тем не менее непонимание природы симпатии или отторжения не мешает находить разумную, связную форму.

Если утверждать, что знаешь истину, можно убедить в этом и себя, и единомышленников.

Связный дискурс позволяет нам вместе повторять одни и те же доводы: «Я говорю правду, потому что использую слова того, кем восхищаюсь», – скажет прожектер.

Логическое обоснование создает иллюзию понимания и фактически демонстрирует, как мы воспринимаем реальность. Оно соотносится не с реальностью, а с впечатлением, которое на нас производит. В высказываниях, полных бесконечных жалоб, их автор аргументирует и объясняет, почему на него обрушились все несчастья, но довод не равен причине. Другие же в своей речи выставляют счет, чтобы возложить вину на другого и отомстить. Набор воспоминаний превращается в подобие апологии под названием «Автобиография».

Во многих политических декларациях прослеживается жажда тоталитарной власти. Духовные лидеры в Иране, Эрдоган в Турции – эти примеры демонстрируют одну и ту же историю: однажды у народа, порабощенного подлыми богачами, появился лидер, и его неизменная мудрость помогла спастись от хаоса. Вождь провозгласил своей задачей освобождение. Он говорил на языке народа, давал фантастические окрыляющие обещания, предсказывал захватывающие перемены: освобождение от унижений и продажных властей. Приведенные доводы не ложь, они подсветили источники беспокойства и дали чувство уверенности. Речь рассеяла мглу, помогла выйти из хаоса, реализовать проекты, вычислить внешнего (в основном им оказываются эмигранты) или ближайшего врага – соседа, который обманул доверие. Нормальной реакцией на подобную риторику становится возмущение. Лидер наставляет на путь истинный и создает план действий по борьбе с агрессорами. Мы слепо повинуемся, поскольку уверены в истинности.

Наш конформизм запускает социальный процесс, и для его развертывания не нужны законы.

Несколько примеров/советов/инструментов по созданию мощного тоталитарного дискурса: «Я ваш герой», «Я хочу умереть за вас». Говорите простым языком, часто произносите слово «народ». Иногда прибегайте к грубым сравнениям, но не злоупотребляйте: приправляйте ими свою речь, чтобы на вас не повесили ярлык «высокомерной элиты». При обсуждении внешних врагов (чужих) или внутренних (предателей), яро жестикулируйте, как оперный певец, когда он играет на сцене свою кончину. В завершении используйте громкий лозунг: «Если хотите освободиться, повинуйтесь! Голосуйте за меня!»

Можно констатировать: этот способ помог многим диктаторам заручиться народной любовью и одержать победу на демократических выборах. В Пакистане возникла партия, которая выступила против элиты и транслировала ненависть к чиновникам, известную французам со времен изобретения книгопечатания.

Думать на языке тоталитаризма значит прибегать к словам, мешающим мыслить.

Все средства речи отражают восприятие, а не реальность. Все видят только подсвеченную часть мира. Мы искренне следуем за подобными высказываниями и видим только то, что нам показывают. Поэтому возникает очевидная потребность устранить тех, кто видит мир по-другому.

Джордж Оруэлл немного опередил Ханну Арендт и Альбера Камю, указав путь выхода. Под влиянием жизненных обстоятельств у Оруэлла сформировалась особая призма мировосприятия. Для описания современной ситуации нам приходят в голову совсем не те слова, которые пришли бы в прошлом при тех же обстоятельствах. В прежние времена для воспитания мальчиков рекомендовали прибегать к телесным наказаниям, чтобы дрессировать, как диких животных. 80 % публично выпоротых подростков чувствовали унижение. Через 30 лет только 30 % описывали свой опыт словом «унижение». Большая часть взрослых переиначили воспоминания: «Ничего такого, это с другими происходило, я видел». По ходу жизни у них изменилось представление о собственном прошлом, теперь то же событие не «унижение».

В 1930-х Джордж Оруэлл влачил нищенское существование. Он писал в английском журнале Tribune еженедельные заметки для хроники, описывал в них подъем радикальных теорий и связывал их со сложившимися предпосылками в повседневной жизни. Оруэлл перечитал свои статьи 1943 года и написал:

Чтобы считать себя непогрешимым, лучше не вести дневников.

Я перелистываю свои записки 1940–1941 годов и понимаю, что ошибался практически каждый раз, когда можно было ошибиться. Впрочем, я промахнулся не настолько сильно, как военные эксперты.

Джордж Оруэлл очень рано ввел понятие тоталитаризма, которое предполагает не только уничтожение врагов, но и искоренение любого иного мнения. В 1931 году он описывал в дневниках повседневную жизнь, а в 1941 году не осталось воспоминаний о таких событиях, – в условиях войны их ценность была невелика. При подъеме радикальных идеологий: нацистской, коммунистической, капиталистической и милитаристской – Оруэлл не позволил вскружить себе голову и не примкнул к ним. Подобное речевое дистанцирование позволило ему сохранить в душе то, что Ханна Арендт позже назовет «внутренней свободой». В 1930-х, когда государственная риторика готовила к войне, Оруэлл держался особняком, его не захватила ни одна радикальная теория.

В заметках писатель уделял внимание мелочам, которые могли быть упущены, и занял позицию наблюдателя в спектакле тоталитарных режимов. Он сохранял дистанцию и следил, как логичная идея может стать безумной, если утратить связь с реальностью. Логика идеи отделяется от механизма действия и приобретает собственную