Пророк. История Александра Пушкина - Ольга Тиханова Страница 16

Конечно, чтоб оставаться на несколько дней не могло быть и речи (все из-за того же надзора), поэтому Иван собирался уехать в тот же день, а значит, времени было до обидного мало и надо успеть наговориться, не упустить ни единой драгоценной минуты!

Они вспоминали лицейские годы, говорили о литературе, обсудили недавнюю сенсацию – комедию Грибоедова «Горе от ума», рукопись которой Пущин привез с собой. Даже забрели в давно забытую жителями поместья бильярдную комнату, где по этому случаю впервые за долгое время затопили и сыграли.

Разговор лился как горная река, бурно, стремительно, сворачивая в самых невероятных местах, шампанское лилось не менее бурно и потому скоро было полностью выпито. Причем в основном хозяином дома, Пущин в тот день был на удивление сдержан, видимо не только внешне изменился, но и растерял юношескую бесшабашность. В другой раз поэт обязательно пожурил бы его за это, возможно, даже был бы раздосадован, но сегодня им владело только одно чувство – радость от встречи, а остальное не имело никакого значения. По-настоящему раздосадовало его то, что бутылок больше в поле зрения не осталось. Но он не сдавался, кинулся искать в шкафу, за столом, за стульями, потом лег и полез под диван.

Пущин, заметив на полу разбросанные рукописи, тоже опустился на четвереньки.

– А я все думал, куда наш Пушкин делся? А он тут на полу валяется, – бережно складывая рукописи усмехался он.

– Оставь, брат, не читай. Это все равно напечатать никогда не разрешат.

– Но по друзьям-то раздать можно?

– Ага, и в Сибирь потом со мной поедешь?

– Может и поеду, – неожиданно серьезно ответил Пущин.

– Давай лучше рассказывай дальше, что там в столице, чем живет она нынче… Нашел! – поэт торжественно достал из-под кровати бутылку шампанского.

– Столица живет… Да вот… Слух пошел, что император устал иль болен. И скоро отречется. И будет Константин, который примет наш проект конституции. А там мы требуем свободу слова. А это значит, что и цензуре, и ссылке твоей скоро конец!

– Ааааа!.. – вяло усмехнулся Пушкин, наливая шампанское в кружку. – Вновь лиры сладостной раздастся голос юный…

– Вот именно этот голос нам сейчас и нужен.

– Да кому он нужен?

– Нам всем! Ты для меня всегда героем был. А сейчас не только для меня.

– Оставь это, друг мой… – Пушкин поднял кружку, изображая тост и продолжил пить.

Пущин сел на диван, став вдруг очень сосредоточенным, даже напряженным, как перед важным событием или решением. Смотрел прямо в глаза, старался говорить спокойно, но из-за внутреннего волнения сбивался, его голос то становился нервно-восторженным, то снова стихал.

– Мы все твои стихи читали. У тебя что ни слово, то прямо в сердце! Мы благодаря тебе свободою горим! Благодаря тебе Россию ото сна будим. И твоего голоса нам сейчас очень не хватает…

Теперь стало понятно, ради чего он приехал, о чем на самом деле хотел поговорить: поделиться мечтами о новой России, своими планами. Пушкин поставил кружку с шампанским и подошел к рабочему столу. Что ж…

– Сладко поешь, – негромко произнес он, затем открыл один из ящиков, где лежала небольшая шкатулка.

Она был до верху набита исписанными листами. Покопавшись в них, Пушкин достал с самого дна несколько страниц и протянул другу.

– Вот. Цензура это прочитает, и я до конституции твоей не доживу.

Пущин принялся читать. С жадностью поглощал каждое слово и сердце его рвалось вперед. Строки были так точны и остры, что, казалось, резали воздух. В них каким-то непостижимым образом отразились все мысли, мечты, надежды, а главное – переживания Пущина и его соратников. Именно это им всем было нужно! Вот они, слова, способные зажечь еще тысячи сердец и поставить всех плечом к плечу, для борьбы за новое будущее!

– «От пелены предрассуждения разоблачался ветхий трон… Оковы падали… Андрей Шенье…»

Воодушевление, с которым Пущин изъяснялся, напугало Пушкина, было в нем нечто настораживающее, а вовсе не любовь к поэзии или свободе. Что-то задумал его друг?.. Словно отвечая на этот мысленный вопрос, Иван аккуратно сложил лист с рукописью и спрятал в карман сюртука. Ясно, он заберет стихи с собой. Пушкин насторожился: очевидно же, что он не будет читать подобные строчки прекрасным дамам или перелистывать для души перед сном. Ему они явно нужны для других целей.

– Я буду осторожен, – поймав тревожный взгляд поэта, успокоил Пущин.

Он уехал этой же ночью, чем только еще больше озадачил, не помешали ему ни метель, ни мороз. Очень торопился, а на прощание сказал только, что теперь ничего не боится, и указал на сверток со стихами в кармане у самого сердца.

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он как душа неразделим и вечен —

Неколебим, свободен и беспечен

Срастался он под сенью дружных муз.

Куда бы нас ни бросила судьбина,

И счастие куда б ни повело,

Все те же мы: нам целый мир чужбина;

Отечество нам Царское Село.

(…)

И ныне здесь, в забытой сей глуши,

В обители пустынных вьюг и хлада,

Мне сладкая готовилась отрада:

Троих из вас, друзей моей души,

Здесь обнял я. Поэта дом опальный,

О Пущин мой, ты первый посетил;

Ты усладил изгнанья день печальный,

Ты в день его лицея превратил.

От приятного волнения после встречи с другом Пушкин долго не мог уснуть, ходил из угла в угол. Их разговор разжег надежду на то, что может и правда скоро все переменится, с него спадет проклятие цензуры и все стихи будут напечатаны! Не зря же столько горячих молодых умов борются за свободу, за эту мифическую желанную мечту. Не может, не должна борьба эта быть бесплодной!

Спохватившись, он убрал рукописи, которые достал из ящика, на место, от греха подальше. Новый мир еще не наступил, осторожность не повредит.

Пока прятал, на глаза попался скомканный клочок бумаги, незамеченный почему-то раньше на самом дне. Пушкин развернул его и нахмурился, неровные буквы (чей почерк? Данзаса? Пущина?) гласили довольно зловеще: «Опасность, долгий нежеланный путь. Страдания. Жена, уход друга. Позже счастье – или смерть и вечность. Белая лошадь, грива или голова…»

Он вспомнил ночь, узкий коридор, тесную комнату в табачном дыму. Или не табачном? Странная женщина за столом водит рукам, сам он, кажется, спит