За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень Страница 12

А в середине сентября случилось нечто такое, что вообще не помещалось в сознании. Кто-то перерезал горло часовому и со всех сторон поджег отдельно стоящее здание лазарета, в котором долечивались те, кто прошел через руки доктора Булгакова и кого пока нельзя было перевозить дальше в тыл. Тридцать девять несчастных, потерявших кто руку, кто ногу, а кто и обе конечности, заживо сгорели.

Михаил был убит горем. Одно дело, когда к нему привозили раненых на операцию и кто-то не успевал дожить или умирал на операционном столе. Но эти-то уже спасены им и ждали, когда немного поправятся и их увезут подальше от ада войны. Он вернул их в жизнь, а какие-то нелюди взяли и сожгли! Уничтожили плоды его труда, как если бы на глазах у матери убили рожденных ею детей. Бессмысленность случившегося, как бессмысленность всего происходящего, навалилась на доктора Булгакова подобно параличу.

– Я не знаю, как жить дальше, Тася, – бормотал он, сидя на кровати, обхватив руками голову и качаясь из стороны в сторону. – Не знаю, Тася!

А по ночам Россия лезла к нему в сны, рыскала повсюду, с негодованием требовала вернуть ей ампутированные руки и ноги, угрожала, что иначе оторвет врачу все на свете. И утром он просыпался, нисколько не отдохнувший.

Афанасий Иванович Булгаков, отец М. А. Булгакова

[Из открытых источников]

Через три дня его вызвали в Москву на прием к главноуправляющему государственным здравоохранением. И они с Татьяной поехали в гости к Мишиному родному дядьке, брату матушки. Николай Михайлович Покровский имел на Москве славу одного из лучших гинекологов и располагался в многокомнатной квартире роскошного дома на углу Пречистенки и Обухова переулка, где и вел частную практику, получая за каждый прием большие деньги, а за операции – очень большие. У подъезда дежурил швейцар такого вида, будто он командующий грозной Пречистенской армией, готовой идти на штурм ненавистной Остоженки.

– Господин Покровский сказывали о вас, – небрежно произнес он, пуская чету Булгаковых в свой дворец.

Пузато-усатый дядя поначалу принял племянника сердито, но затем милостиво заключил его в объятья, приголубил и жену племянника. На обеденном столе их ждали неисчислимые яства, в ванне горячая вода без ограничений, и вырвавшиеся из страшной Галиции Миша с Таней чувствовали себя бродячими шелудивыми собаками, подобранными милостивым господином по недоразумению или, не дай бог, для проведения медицинских опытов.

– Полагаю, там, на фронте, не сахар, – сердито кряхтел Николай Михайлович.

– Да уж, не мед, – горько усмехался Михаил Афанасьевич, уплетая вкуснейший темный обжаренный хлебик по-московски с костным мозгом и лучком и намахнув пред этим три рюмки чистейшей водки, а не разбавленного фронтового спирта.

– Надобно будет с этим покончить, – благосклонно наливал из хрустальнейшего графина пузато-усатый дядька, мурлыкая себе под нос: – Раздаются серенады, раздается стук мечей… Завтра же тебя, голубчик, примет Георгий Ермолаевич, и больше мы тебя туда не пустим. Еще чего. Сколько ты хлебнул фронтового горюшка?

– Три с половиной месяца.

– Ну и довольно. Как там поется? «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный… Не пора ли мужчиною стать?» Инициация, так сказать, пройдена, мальчик мужчиною стал. Я тоже, голуби мои, начинал с полевых госпиталей. Это очень дисциплинирует будущего врача.

«Где же он мог начинать с полевых госпиталей?» – размышлял Булгаков. Дядя родился в конце шестидесятых и в последней Русско-турецкой войне в десять лет участвовать никак не мог, равно как и в покорении туркменских племен. Далее при Александре III Миротворце Россия вообще не воевала. А при Николае Александровиче дядя уже имел гинекологическую практику и поселился в Москве.

– Следующим шагом, милостивый государь, должно быть земство, – продолжал Николай Михайлович. – Война – огонь, земство – вода. Пройти огонь и воду, и тогда ты настоящий врач. Так-то. Кушайте, голуби мои, кушайте. Еда штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьте себе – большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать, что съесть, но и когда и как. И что при этом говорить. Да-с. Если вы заботитесь о своем пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о войне и о медицине. Так что земство, и только земство. Пару годиков, не больше. Бери пример с меня. Как видишь, твой дядька прошел огонь и воду, а теперь… – Он обвел руками обстановку своего жилища, и в дальнейших пояснениях никто уже не нуждался. Как все просто. Ампутируй несколько сотен рук и ног, потом поработай земским врачом, и – извольте получить многокомнатные хоромы в центре Москвы!

Мать М. А. Булгакова Варвара Михайловна и Иван Павлович Воскресенский

[Из открытых источников]

И захмелевшему Мише стало казаться, что так и есть, все очень просто. Самое ужасное позади, земская практика – тьфу, да и только, а потом… Жизнь впереди заискрилась хрустальными гранями!

На другой день он отправился навстречу своему счастью в московское отделение Комитета государственного здравоохранения. Давний приятель Покровского, тоже гинеколог-акушер Георгий Ермолаевич Рейн, почетный лейб-хирург Императорского двора, член Государственной думы и Государственного совета, с первого сентября сего года был назначен главноуправляющим всей российской медициной на правах министра. Он принял молодого врача точно так же, как дядя, сердито, но любезно. Вскользь расспросил о том, каково это работать хирургом на нынешних фронтах, Булгаков столь же бегло обрисовал свой военно-полевой опыт и даже поведал о том, как сгорели исцеленные им раненые.

Дом Булгаковых на Андреевском спуске в Киеве

[Из открытых источников]

– Да-с. Вместо того чтобы строить и созидать, люди… – печально вздохнул Рейн. – Глупые существа. Какой уж тут гомо сапиенс? Скорее уж гомо стультус. Так-с… Куда бы вы хотели теперь определиться?

– Дядя советует поработать земским врачом, а уж потом…

– Что ж, похвально. Я найду для вас место. Отдохнете от всех фронтовых кошмаров. Поработаете годик, наберетесь опыта, а уж потом мы вас пристроим в Москве или где захотите. В Киеве, Петрограде… Вы ведь, батенька, нашего полку, гинекологического.

«Хорошо бы и квартирку, как у дяди», – так и подмывало ляпнуть, но Булгаков не ляпнул даже шуточно.

– Но сначала – в народ! – провозгласил Рейн.

Глава третья

Морфий

1917

Страшное галицкое