«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова Страница 10

0

Адонай цваот

!

«Адонай цваот» – это тот образ Божества, который в синодальном переводе Библии обозначен как Господь Саваоф, то есть Господь воинств.

Разумеется, пространство генделевской поэзии не заставлено сплошь эпическими монументами, даже если эпическая тема принимает у него подчас совершенно иное направление, как, например, в поздней книге «Царь», где иудеи и еврейская история вводятся в средиземноморский культурный круг, перенасыщенный гомеровскими аллюзиями. Здесь я предлагаю читателям присмотреться к поэме «Одиссей привязанный», которая станет значительно яснее, если учесть, что вся аллегорика странствий Одиссея сплетена здесь с темой больничных страданий самого автора, боровшегося тогда со смертью. С этой, уже почти трансцендентной позиции повествователь словно переоценивает шаблонно-романтические трактовки Эллады, нагнетаемые в байронической традиции, в частности, у того автора, которого Генделев называет Joseph Brodsky I (Первый) и подозревает в квазиметафизических ухищрениях, в банализации потустороннего, в политической услужливости… В исторической пошлости, наконец.

Вторая половина 1990-х знаменует резкое заострение богоборческого пафоса в генделевской поэзии, стимулированное и унылой политической явью, и неизбывной знобящей памятью о Катастрофе. Это звучит, например, в «Осенних уроках симметрии» или в небольшой поэме «Гимн»:

III

Что

Господи

Ты за Зверь

Сам

Самоед от Своих потерь

Ты есть

будь здоров от Своих даров

падали

полный

Рот

IV

а судья

Жид ты Судия

Самосуд на Свой на Самонарод

народ по веревочке Твой бежит

не от

от и до

а наоборот

а бздынь что струна дребезжит едва

звать на публике надлежит

гармонией существова

(«Гимн»).

Этот богоборческий пафос, вообще говоря, очень традиционный для еврейского религиозного сознания, нагнетается у Генделева посредством прежнего самоотождествления с Всевышним, с которым его героя роднит общее «уродство» поэта-создателя: «Господь урод / Себя в экземпляре Себе одном», – а давнее пространство мира как текста («пустых полей на самом краю письма») расширяется теперь до пределов всей ойкумены, окантованной пеплом Треблинки и Аушвица. Здесь, в этой «Почте из Кракова», Генделев обращается и к соотнесению изгнанного и истребляемого народа с брошенным псом, соотнесению, уже укорененному в еврейской образности (сравним: у Гейне в «Царице-шаббат») – только пес здесь бунтует против своего господина. Кажется, подобного развития «кинологической» топики до Генделева поэзия вообще не знала. Народ Израиля, совместно с народом русским, записан в Господни шуты, обреченные вечно разыгрывать одну и ту же комедию:

Год еще год

еле

чумы от и до чумы

как Ему Нерусскому надоели

мы такие какие мы

с бубенчиками с каймы

«Уроки симметрии»

Анна Исакова

Генделев: дендизм, нравственный императив и прочие странности[7]

Первое явление мне Генделева произошло в окне второго этажа здания, в котором проходил семинар израильских писателей, пишущих по-русски. Было это в конце семидесятых – начале восьмидесятых, Генделев был тогда в Израиле новичком, а я уже могла считаться старожилкой, опередив его с приездом на семь лет.

Явление зачем-то вскарабкалось к моему окну по водосточной трубе, хотя могло подняться по лестнице и постучать в дверь. Оно носило берет, цветастый шарфик под кадыком и подтяжки на голое тело. К подтяжкам были пристегнуты полубрюки-полушорты, вообще-то называемые в Израиле «бермудами», хотя в генделевской версии они не походили ни на что, имеющее право на имя собственное. Что точно это было, не помню, но, вспоминая ту, первую встречу, могу поручиться, что ни о дендизме, ни о нравственном императиве речь не шла.

Поэт протянул мне в окно фляжку и высказал желание выпить на брудершафт по поводу двойного совпадения интересов – по медицинскому и литературному цеху. При этом неожиданный собеседник, оседлавший водосточную трубу, был явно нетрезв, нес несусветную чушь, неизобретательно использовал банальный мат, короче, не вызывал особого интереса, хотя определенный шарм в дикаре, несомненно, был.

Не помню, на том ли семинаре или на другом Генделеву было предъявлено нелепое обвинение в краже чьей-то образной системы. Не помню и того, по этому поводу или по другому поэт ухитрялся почти одновременно скандалить во всех помещениях, коридорах, проходах и тихих закоулках скучно-пристойного профсоюзного места, где происходил семинар. Знаю точно, что знаменитые генделевские дуэли происходили не там. Еще помню, что расстались мы тогда почти друзьями, чтобы поссориться при следующей встрече и еще лет на десять оставаться друзьями-врагами, пока обе стороны не научились распознавать и обходить заложенные в каждой из сторон мины.

Лучшая пора нашей веселой дружбы пришлась на девяностые годы, когда виделись мы почти ежедневно. Потом Миша уехал в Москву, объявляясь в Иерусалиме два-три раза в год. Звонил он прямо из аэропорта или уже из дома, но непременно в день приезда, словно спешил зарегистрироваться. И тут же сообщал, что, несмотря на поэтическую бесплодность и принципиальное обещание стихов больше не писать, кое-что за это время все же накропал и ввечеру явится к нам выпить и зачитать. В последнее же время в связи с Мишиной болезнью медицинская тема, перемежаемая наблюдениями о смысле жизни и искусства, стала доминирующей. Сил, моральных и физических, хватало только на отточенные остроумием фразы, иногда на двустишия.

Поэтому немалое количество совершенно неизвестных мне стихов Генделева в сборнике «Любовь, война и смерть в воспоминаниях современника», прочитанном мной уже после смерти поэта, явились для меня полным сюрпризом. Неожиданным оказалось и то, насколько поэзия Генделева нуждается в комментарии.

Образная система поэта вырабатывалась на глазах, слова и темы переходили из повседневного обихода в стихи и оттуда попадали снова в застольные беседы или телефонные разговоры. Поэтому значения самых неожиданных генделевских метафор укоренялись в сознании незаметно, порой они казались лишь отголоском совместно увиденного и услышанного.

Книги, подаренные автором, надписанные, а то еще и пронумерованные, мы с мужем, Я. Цигельманом, пролистав, просто ставили на полку, поскольку стихи, составлявшие эти книги, приходили к нам в рукописных черновиках, компьютерных посланиях, а чаще – с голоса самого поэта по телефону или за чашкой коньяка по мере их написания и задолго до издания.

Во всех этих случаях Генделев находился рядом и стоило сказать: «В этом месте объясни, пожалуйста», как комментарий – часто взволнованный, сопровождаемый задыхающимся: «Поняла? Тогда слушай сначала, нет, слушай, мне это важно!» – решал загадку текста.

Изредка случалось и так, что запинка превращалась в разговор и даже спор по поводу слова или понятия в тексте, заканчивавшийся нецензурной лексикой и хлопаньем дверьми. Правда, уже назавтра можно было услышать умиротворяющее генделевское мурлыканье по телефону. А поскольку подобные стычки происходили, когда какое-то замечание глубоко задевало поэта, зачастую разговор этот отражался тем или иным образом в последующих стихах.

Поэтому, на мой взгляд, фиксация воспоминаний о том, «как это делалось», и соображений о том, «что это может значить», имеет немалое значение в понимании и толковании генделевских текстов. Исходя из этих соображений, я и хочу прокомментировать строфу из «Баллады о страшном судье», датированной августом 2006-го – июлем 2007-го, с обозначением места написания: Иерусалим – Москва, помещенного в последний прижизненный генделевский сборник.

Отмечу сразу, что данный текст я от Миши ни разу не слышала и он его в моем присутствии не комментировал, поэтому догадки – мои, и ошибки в трактовке текста тоже мои.

Итак:

В

Не есть человечину

Кроме

Дендизма я вкус находил