Маленький лорд Фаунтлерой - Фрэнсис Ходжсон Бернетт Страница 2

к Англии и горячо любил свое прекрасное родовое гнездо. Он любил даже и вздорного старика-отца и сопереживал его разочарованиям, но сразу понял, что в будущем милостей с его стороны ждать нечего. Поначалу молодой человек даже не знал, что ему делать: его растили не для труда, да и делового опыта у него недоставало,– но зато он обладал недюжинной храбростью и решительностью. Поэтому он продал свой чин в английской армии и, после некоторых неудач найдя работу в Нью-Йорке, женился. Жизнь его теперь разительно отличалась от тех лет, что он провел в Англии, но он был молод и счастлив и надеялся, что упорным трудом многого добьется в будущем. Седрик Эррол поселился в маленьком домике на тихой улочке, где и увидел свет его малютка-сын, и все складывалось так по-простому чудесно и весело, что он ни разу не пожалел даже на мгновение о том, что взял в жены очаровательную компаньонку той богатой старой дамы просто потому, что она очень милая и нежная и что они полюбили друг друга. Жена его и вправду была сама доброта, а маленький сын рос похожим на них обоих. Хоть он и родился в таком невзрачном, дешевом маленьком жилище, но казалось, что на свет еще не появлялось более везучего малыша. Во-первых, он никогда не хворал и не доставлял никому даже малейших хлопот, во-вторых, все не могли нарадоваться на его кроткий, ласковый нрав, а в-третьих, он рос хорошеньким, будто картинка. На свет он появился не с лысой головкой, как многие младенцы, а с пушком нежных, мягких золотых волос, которые завивались на концах и к шестимесячному возрасту лежали у него на макушке крупными колечками. У мальчика были большие карие глаза, длинные ресницы и умильное личико, а спинка и ножки оказались такими крепкими и сильными, что к девяти месяцам он уже научился ходить. Он отличался манерами столь похвальными для такого малютки, что общение с ним доставляло истинное удовольствие. Казалось, он всех и каждого считает своим другом, и, когда с ним на прогулке заговаривал незнакомец, он окидывал его из коляски добрым и серьезным взглядом, а потом расплывался в чарующей дружелюбной улыбке. Поэтому каждый, кто жил по соседству от его родной тихой улочки, – даже торговец из бакалейной лавки на углу, имевший репутацию самого хмурого существа на свете, – рад был увидеть его и поговорить с ним. А малыш от месяца к месяцу становился все краше и все занятнее.

Когда он подрос до того, что стал выходить гулять с няней, ведя за собою на веревочке игрушечную тележку, одетый в коротенький белый килт[2] и белую широкополую шляпу поверх золотых кудряшек, все вокруг восхищались тем, какой он крепенький, красивый и розовощекий. Няня, вернувшись домой, рассказывала его матушке, как важные дамы останавливали свои экипажи, чтобы полюбоваться на малыша и поговорить с ним, и как их приятно удивляло, когда он отвечал им в своей милой добродушной манере, словно давним знакомым. Очаровательней и забавней всего была та бесстрашная легкость, с какой он заводил друзей. Рождалась она, вероятно, из доверчивой натуры и доброго сердечка, которое умело сопереживать всем до единого существам и желало каждого окружить тем же уютом, какой нравился ему самому. Чувства других людей представлялись ему открытой книгой. Пожалуй, отчасти он научился этому у матери и отца, с которыми проводил дома немало времени и которые всегда были добры, внимательны и благородны. Он ни разу не слышал дома резкого или обидного слова; его любили, ласкали и воспитывали с неизменной нежностью, и потому его юную душу переполняли доброта и искренность. Отец его всегда называл матушку ласковыми именами, и он сам привык обращаться к ней так же; он видел, как папа бережет маму и окружает ее заботой, и это приучило его тоже заботиться о ней.

Поэтому когда Седрик понял, что папа больше не вернется, и увидел, как ужасно печалится мама, то в глубине своего доброго сердечка решил, что надобно делать все возможное, чтобы ее порадовать. Он едва вышел из младенческого возраста, но эта мысль руководила им всякий раз, когда он забирался к ней на колени, целовал ее и прятал у нее на шее свою кудрявую головку, когда приносил игрушки и книжки с картинками, чтобы показать ей, когда тихо сворачивался клубочком рядом с нею на диване. Он был слишком мал, чтобы придумать что-нибудь еще, и делал что мог, но и сам не представлял, какое дарил ей этим утешение.

– Ах, Мэри, – как-то призналась она их старой служанке, – я уверена, он по-своему пытается мне помочь, невинное дитя. Я это точно знаю. Порой он смотрит таким ласковым вопросительным взглядом, будто жалеет меня, а потом подходит приласкать или показать что-нибудь. Мне кажется, он все понимает, мой маленький мужчина.

Седрик рос, и у него все прибавлялось милых привычек, которые веселили и занимали его знакомых. Он был своей матушке таким верным наперсником, что она не могла и пожелать иного. Они вместе гуляли, беседовали и играли. Еще совсем малышом он выучился грамоте и с тех пор по вечерам лежал на ковре перед камином, читая вслух то рассказы, то большие книги, какие читают люди постарше, а иногда и вовсе газету; часто в такую пору Мэри из кухни слышала, как миссис Эррол заливается веселым смехом, слушая его забавные комментарии.

– Да уж и вправду, – рассказывала Мэри бакалейщику, – как тут не хохотать? Такой он уморительный, а как выражается-то старомодно! Вечор того дня, как объявили нового кандидата в президенты, явился он ко мне на кухню, встал у очага в позу, ни дать ни взять портрет – ручонки в кармашках, моська серьезная, будто у судьи, – и говорит: «Мэри, – говорит, – я весьма интересуюсь выборами! Я, мол, публиканец, и Душенька тож. А ты, Мэри, публиканка?» А я ему говорю: «Уж извиняйте, я самая что ни на есть димикратка!» И тут он так на меня глянул, что меня аж до самого сердца пробрало, и говорит: «Мэри, – говорит, – это погибель для страны!» И с тех пор ни единого денька не проходит, чтоб он не спорил со мною про мои убежденья.

Мэри души в нем не чаяла и очень гордилась им. Она помогала его матушке с того самого дня, как он родился, а после смерти отца стала им и поварихой, и горничной, и няней, и всем на свете. Она гордилась крепкой, изящной фигуркой малыша, его очаровательными манерами и особенно светлыми кудрями, которые спадали