Горный завод Петра третьего - Татьяна Александровна Богданович Страница 12

Управитель остановился и поднял глаза на толпу. И как только он замолчал, опять тишина стала, точно на заутрене, когда хор из церкви выйдет. День тихий, теплый, хоть и без солнца. Рабочие глаз от земли не поднимают. Стоят, словно молятся.

Управитель все смотрел на рабочих. Ждал. И вдруг как закричит:

– Запирательство чините! Нещадно казнить вас буду! Эй, Власов! Обходи ряды, веди сюда каждого десятого. Капрал, вели изготовиться солдатам. Коли кто шум сделает или с места сойдет – стрелять!

Капрал скомандовал:

– Налево кругом! Ружья наизготовку!

Солдаты обернулись к толпе и взяли ружья на прицел.

Но рабочие и тут не шелохнулись.

А на помосте никто не смотрел на площадь.

Беспалов шепнул что-то сторожу. Тот сбегал в контору и принес оттуда короткую скамью. Управитель милостиво кивнул Беспалову и сел.

«Чорт гладкий! – сердито подумал Аким. – Ему и горя мало. Живет, как у Христа за пазухой. Люди на смерть идут, а он и не взглянет».

Аким старался не думать, что с ним самим сейчас будет, и нарочно глаз не отводил от управителя. Как глянешь на него, злоба такая поднимается, что обо всем забудешь. Ишь сидит, точно у себя дома, вынул из кармана табакерку и клетчатый платок, достал понюшку, потянул с большого пальца сперва одной ноздрей, потом другой. Обмахнул платком камзол на груди. Потом точно насторожился, голову поднял, лицо все сморщилось, и он чихнул – громко, смачно, на всю площадь. Беспалов наклонился и что-то пошептал ему, – здравия пожелал, верно. У управителя лицо стало довольное, доброе, точно он не чихнул, а причастие принял.

Акима еще больше разобрала злоба, он чуть не вслух выругался и с досадой отвернулся.

Господи! А на площади то что творится. Власов с двумя сторожами ходит по рядам, точно по лесу. Отбирает людей, будто деревья метит для рубки. Угольщиков уж всех обошел, покуда Аким на управителя загляделся. У скамей, недалеко от Акима топталось уже десятка два отобранных мужиков со связанными назади руками.

Аким присмотрелся к ним. Так и есть Нил тут же среди них стоит. Трясется весь. Ведь этакий незадачливый мужик. Во всем ему не везет. Дети все перемерли, когда на завод их из деревни гнали. Остался один Сенька. И тот долго не протянет – щуплый, в чем душа. Да и сам Нил еле на ногах стоит. Надо ж было ему десятым оказаться. А Власов уже дальше считает. «Один, два, три…» Шагает он вдоль ряда, а все головы в ряду поворачиваются ему навстречу. Глаз не отрывают от него… «Семь, восемь, девять… Десятый – выходи!» И десятый сейчас же покорно поворачивается спиной, а сторож связывает ему назади руки.

Те, мимо кого Власов со сторожами прошли, сразу успокаиваются, точно отдыхают. Поворачиваются друг к другу, переговариваются. И лица совсем другие у них становятся, а связанные бредут между Власовым и сторожами, свесив головы на грудь, не оглядываясь. Когда ряд кончается, сторожа отводят связанных к скамьям, а Власов заворачивает в следующий ряд и снова считает: «Один, два, три, четыре…»

Аким вытягивает голову и тоже, не отрываясь, следит за Власовым. Эх, Федьку, Акимова подручного, забрали. Разбитной такой всегда парень. Ни перед кем не смолчит. А тут затрясся весь, плачет… Цыгана, кажись? Нет, не его, рядом. Ну, с Цыганом бы, пожалуй, худо было. Даром не дался бы. Первый он мастер на заводе. Да и силища у него. Он бы этих сторожей расшвырял кого куда. Пожалуй, и солдат бы не побоялся. «А где же Захарка?» – вспомнил вдруг Аким. Площадь большая. Кто в задних рядах стоит, – не разглядеть, и Власова голос чуть слышен уж стал. Видно только, как сторожа приводят к скамьям кучку за кучкой. До сих пор, слава богу, Захара не привели.

Целая толпа уже перед скамьями набралась. Стоят все, уставившись в землю. Головы ни один не поднимает.

Наконец, последних вывел сторож, а за ними сам Власов подошел.

– Все, Семен Ананьевич, – сказал он – сто двадцать три.

– Счет правильный? – спросил управитель Беспалова.

– Как есть правильный, Семен Ананьевич, – ответил Беспалов, глядя на управителям ясным глазом. – Заводских у нас тысяча семнадцать. Да мужиков-угольщиков в работе двести тринадцать. Всего тысяча двести тридцать.

Управитель встал, подошел к краю помоста и крикнул сердито:

– Всех бы вас отодрать, неслухи, псы смердячие! Только лишь, зная милосердие хозяина нашего Якова Борисыча, десятого велю. А вам всем то для острастки. Глядите и напредки памятуйте. Кто ослушен явится, – батогами!

Управитель повернулся и отыскал глазами Акима.

– А тебе, грамотей, ведомый сомутитель, – плети, две сотни плетей!

Две сотни! Не сбавил, стало быть.

Аким дернулся, хотел руками взмахнуть, да руки у него были крепко стянуты за спиной. Он только шагнул вперед и, сдержав крик, заскрипел зубами. Две сотни! Плети – это те же кошки. В типографии, когда он мальчишкой был, раз ему тридцать кошек дали. Так и то он едва жив остался. А тут двести. Разве выдержать? Так он и знал, что помирать нынче придется.

В ушах у него загудело, точно он под воду ушел, и он сразу и слышать и видеть перестал.

Не слышал он, что еще говорил управитель. Не видел, как Власов подошел к толпе связанных угольщиков и заводских и развел их на две стороны, чтоб не загораживали скамьи. Не заметил, как сторожа вывели из толпы двоих мужиков, развязали им руки, велели снять рубахи и спустить порты, как повалили их на скамьи и прикрутили веревками руки и ноги. Не видел, как они лежали среди площади, голые. Один, старенький, дряблый, с тонкими как щепки ногами, трясся весь и стукался головой об скамью. Другой, крупный, здоровый, стиснул зубы и вертел головой, озираясь во все стороны, точно волк соструненный. А над обоими стояли сторожа с пучками длинных розог в руках.

На площади все затихло, и тысячи глаз не отрываясь смотрели на скамьи.

– Начинай! – крикнул вдруг Власов. Розги взлетели вверх и свистнули, рассекая воздух.

И разом Аким, точно вынырнул из воды, стал снова все слышать и видеть.

Опять ненавистный голос Власова громко высчитывал: «Раз, два, три, четыре…» И с каждым его словом со свистом взмахивали розги и хлестали по голым спинам.

Старик на скамье