Птица Сирин и всадник на белом коне - Георгий Николаевич Юдин Страница 11

«И Бова взял меч, сел на доброго коня и без седла поехал против сильного богатыря Полкана. И как съезжаются два сильных богатыря, и Бова махнул Полкана мечом, и у Бовы меч из рук вырвался и ушёл до половины в землю. А Полкан Бову ударил палицей, и Бова свалился с коня на землю мёртвым.

И Полкан вскочил на Бовина коня, а добрый конь Бовин увидел Полкана, закусил мундштук и давай носить по кустам, и по зарослям, и по лесам, и ободрал по пояс ноги и мясо до костей. И Бова лежал мёртв три часа и встал как ни в чём не бывало и пришёл к жене Дружевне в шатёр и лёг на кровать».

И Егорий, вроде Бовы, часа три поспит мёртвым сном, утром вскочит как ни в чём не бывало и в церковь раньше Никодима спешит. Так что Никодиму ни разу не пришлось «дугой его сгибать и концы узлом завязывать». Наоборот, хвалил частенько, разные секреты раскрывал.

Вот, к примеру, кончился как-то клей, которым Егорий доски между собой клеил. Что делать? Работа стоит, а Никодим говорит:

– Не велика беда. Сбегай-ка в мясную лавку, чугунок свежей крови принеси и разведи с известью. Знатный клей будет.

Когда все склеенные доски высохли, по ним не сразу писать начали, а сначала левкáс в несколько слоев положили. Для левкаса три мешка мела Егорий в порошок истёр, потом порошок этот с прозрачным рыбьим клеем смешал и деревянной лопаточкой все доски тонко покрыл. Как один слой высыхал, другой наносил, и так раз пять. А после доски жёстким хвощом гладко, до бархатной белизны, зачистил.

Стоят робко вдоль стены белоснежные доски, ждут, кем же они вскорости станут? А кем они станут, знает пока только один – знаменщик Никодим.

– Ну, мастера, – говорит он однажды торжественно, – завтра писать начнём. Сегодня чтоб все в бане попарились, грехи с себя смыли, да глядите, чтоб во всём чистом пришли.

У самого Никодима баня давно от старости развалилась, поэтому пошли они с Егорием к хозяйственному Луке. Жена Луки загодя полы и лавки в бане добела ножом выскоблила, натаскала с речки вкусной воды в многоведёрный котёл и затопила жаркую печь. Печь же без трубы была, дым через узкие волоковые оконца на двор валил. Все стены и потолок от сажи чёрные, но зато нагревалась баня быстрее и не остывала дольше.

Первыми, на самый сильный жар, мужики пошли. Пока Лука с Егорием в предбаннике раздевались, Никодим в момент одежонку поскидал, юрк в пекло и давай там ковшами орудовать, раскалённые камни для пару поливать. От берёзовых веников такой густой лесной дух пошёл, вдохнёшь – выдыхать обратно не хочется.

– Ну-ка, Егорий, отведи душеньку, отлупцуй меня веничком, – подзадоривает Никодим и шасть на самую верхнюю полку, где такой жар, что душа печёной становится…

– Жарь, – кричит задиристо, – не боись! Авось не убьёшь веником! Не муха!

«Да уж вижу, не муха, – усмехается Егорий, – муха-то потолще будет!» И раз просят, так отходил старичка – еле с полатей сполз. Пот с него градом, кряхтит, охает, однако улыбается блаженно, будто райских яблок вдоволь наелся.

– А помнишь, Лука, как мы в прошлую зиму у тебя голландца Якоба парили? Ну того, что живописи приезжал нас учить? Я его, Егорий, как ты меня нынче, на лавку уложил и давай веником по толстой спине хлестать. А он завизжал поросёнком, с лавки кубарем скатился и ну лаяться! «Я, – кричит, – иностранец! На меня неможно руку поднимать! За что, старик, прутьями дерёшься? Разве я плохой живописец? Себя мучьте, коли провинились, варвары, чёрт вас забирай!»

– Гляньте-ка, – вдруг говорит Егорий, – лягушонок в углу сидит!

– Всё лето здесь живёт, – улыбается Лука, – такой озорник! Как баню затопишь, он тут как тут. Вылезет откуда-то весь чёрный и давай квакать от радости. Никакого жара не боится!

– Потому что российский. Голландский-то давно бы упрыгал. А ну-ка, Егорий, поддай парку: что-то уши мёрзнут! – не унимается Никодим.

Плеснул Егорий на раскалённые камни кружку кваса, ячменный дух всю баню наполнил – хоть ложками ешь. Попарили ещё друг дружку не единожды, чистые рубахи надели и пошли распаренные через огород в избу. Теперь бабы пошли «себя мучить».

* * *

На другой день вся артель, чистая, торжественная, в храм пришла. На смертную войну и на важную работу только так на Руси шли.

– Ну, с Богом! – размашисто перекрестился Никодим. – Я святого Николу знáменить начну, Лука с Егорием при́порох вот с этих прорисей делайте, а остальные сами знаете, не впервой.

Поставили перед Никодимом большую белоснежную доску. Обмакнул он тонкую кисть в красную краску, поводил ею, примериваясь, и уверенно, одной тонкой линией принялся Николу знаменить. Почему ж Николу первого? Так ведь в честь него эту церковь поставили.

Рисует Никодим, а сам про Николу рассказывает:

– Как-то раз у одного мужика увяз в грязи воз. Толкал, толкал, не идёт воз – и всё тут. А мимо Касьян Угодник проходил. Мужик его не признал и просит: «Помоги, мил человек!» – «Поди ты, – говорит ему Касьян, – некогда мне с тобой валáндаться». А за ним Николай Угодник шёл, влез в грязь по колено и помог мужику.

Вот пришли они оба в рай. «Где были?» – спрашивает Господь. «Я был на земле, – отвечает Касьян, – видел мужика, у которого воз увяз. Просил он меня помочь, да я не стал райского платья марать». – «А ты где выпачкался?» – спрашивает Господь у Николая. «Я мужику помогал», – отвечает. «Раз так, – говорит Господь, – отныне тебе, Никола, люди два раза в год молиться будут, а тебе, Касьян, раз в четыре».

Вот он какой, наш Никола, всегда за простого человека стоит. А Касьян со злости, в свой год високосный, народу в два раза больше косит.

Слушает Егорий, а сам новую работу – припорох – у Луки перенимает. Взяли они большую бумажную прорись крылатого архангела Михаила, что Никодим из своего заветного сундучка принёс, на левкасную доску положили ровненько и приклеили осторожно по уголкам чесночным соком.

А сама прорись вот как делалась. Икону, которую хотели повторить, обводили по контуру клейким чесночным соком и, пока сок не высох, к иконе осторожно прижимали бумагу