Птица Сирин и всадник на белом коне - Георгий Николаевич Юдин Страница 10

– Вот её, красавицу, и украшать будем, – ласково щурится Никодим.

«Хороший старик, – думает Егорий, – зря напраслину на себя наводит, что зверь он лютый».

Однако, как только порог церкви переступили, хорошего старика словно подменили. Брови мохнатые насупил, глазами сверканул да как подскочит к мастерам, что в уголку на лавке мирно ели, и давай ругаться:

– Вы чего это, идолы языческие, делаете?! Вы что ж это пиршествами храм скверните? Разве здесь двор постоялый? Погодите, ужо накажет вас Господь, как Дионисия наказал.

– Неужто и Дионисий грешен был? – не верят мастера.

– Был. И вот как. Старец Пафнутий запретил нам в монастыре есть, а чтоб в деревню ходили. А Дионисий-то время на хождения тратить не хотел. Он ведь как начнёт писать, продыху ни себе, ни нам не давал. Ну вот, велит он мне однажды, как самому молодому, принести из деревни жареную ногу. Я и принёс тайно от Пафнутия. Вечерком села артель в укромном местечке поесть, а Дионисий, как старшой, вкусил первым и отшатнулся. Мясо-то вдруг протухло и в червях всё стало. Во как. Дионисий говорит: «То кара Господня мне за ослушание». И слёг и болел, пока игумену не покаялся.

– Авось нас минует сия кара! – хохотнул Мирон. – Брюхо-то, злодей, добра не помнит. Пока не набьёшь – работать не велит.

– Видать, брюхо-то у тебя и душу вон вытолкало. Нынче встретил такого богомаза на площади: не ангелов бестелесых пишет, а мирских чревоугодников, каков сам есть. Сцепился я с ним, спасибо, вот Егорий отбил. Слышь-ка, Лука, запиши его в свою книгу кормовым, а там поглядим.

– Как это – кормовым? – не понял Егорий.

– Харчами, значит, будешь получать, – степенно отвечает лысый Лука, – да и то, пока работа есть. А как работы не будет, так и кормов не будет. Кем писать-то его, отец Никодим?

– Ну, раз из деревни он, знать, дерево любит. Будет пока доски иконные ладить. Так и запиши. А ты, Мирон, научи новичка. Ну, и вы, ребятушки, давайте, с Богом, за работу. Бери, Егорий, скóбель, выбирай в углу доски да гляди, чтоб без сучков были, и строгай добела.

Засучил Егорий рукава, взял острый скобель за две ручки и снял с сосновой доски первую стружку. Сразу смолой запахло, лесом, домом родным! Он и успокоился. Отлетели в сторону и медведи в цепях, и злая царская стража, и весь шумный город.

Старается парень, осрамиться боится, да и руки по работе соскучились. К вечеру чуть не все доски остругал.

– Ну куда гонишь, куда? – ворчит Мирон. – Всю работу никогда не переделаешь, а от неё не будешь богат, а будешь горбат. Ты, парень, не спеши. Быстро кончим – быстро взашей вытолкают. Куда тогда пойдёшь?

– Я по-другому не могу. Сказывай, чего дальше делать?

– Эх, простота! – безнадёжно говорит Мирон. – Складывай инструмент, спать дальше пойдём. Вымети стружки из храма, если руки чешутся.

Пока Егорий в храме подметал, артель разошлась по домам. Один отец Никодим в пустом тёмном храме остался, да Егорий незаметно в уголке примостился: идти-то ему некуда.

Зажёг старец свечу и встал задумчиво против каменной стены. Долго глядел на неё не отрываясь. Горячий воск всю руку ему закапал, а он и не замечает. Вдруг поднял свечу и решительно, как огненной кистью, перед стеной взмахнул, будто нарисовал что-то.

Мерцает маленький огонёк, скользит по стене, свершается таинство, рождается из тьмы невидимая фреска. На одних стенах старик тихо рисует, задумчиво, на других – радостно, с улыбкой, а как к самой большой подошёл, преобразился весь. Стоит страшный такой, решительный, глаза яростью горят и свечой, будто молниями огненными, кого-то разит беспощадно.

Так все стены старец огнём «изрисовал», десятка два свечей извёл и только к концу ночи на Егория наткнулся. Испугался бедный, аж огарок выронил.

– Не бойся, отец Никодим, это я тут сижу, – смутился Егорий, – прости, что сразу не сказался, мешать тебе не смел.

– Фу ты, окаянный! – рассердился старик. – У меня ноги со страху подкосились. Ишь притаился, сыч ночной!

Поворчал ещё по-стариковски, но потом смягчился:

– Неужто вот так всю ночь на каменьях просидел?

– Так ведь занятно было! – с жаром воскликнул Егорий.

– Ну-ну… Дождался я, видать, себе ученика на старость, – устало проговорил Никодим, сел под стену и сразу уснул.

А Егорий снял с себя армяк и укрыл его осторожно…

* * *

С той ночи взял Никодим Егория к себе жить в маленькую одинокую избёнку. Ничего он за всю жизнь не нажил, кроме кованого сундука, в котором хранились тёмные бумажные листы с прорисями самых знаменитых московских, псковских и новгородских икон. Там же, на самом дне, лежала ещё одна драгоценность – большая рукописная книга в обтянутом кожей деревянном переплёте.

Каждый вечер после работы Никодим, вымыв руки, зажигал свечу, бережно доставал книгу и терпеливо учил Егория грамоте. А книга была презанятная, про храброго витязя Бовý-королевича. Храбрости и силы был необыкновенной, по тридцать тысяч войска один побивал! А сколько чудес с ним случалось!

Отец Никодим, бывало, давно уж на тёплой печи седьмой сон досматривает, а Егорий никак от книги оторваться не может.

«Велит король Маркобрýн собрать сорок тысяч войска и погубить Бову, а те испугались и говорят: „Государь наш, король Маркобрун! Бовы нам не взять, а только головы свои сложить. Есть у тебя, государь, сильный богатырь, а имя ему Полкан. По пояс у него пёсьи ноги, а от пояса, что и прочий человек, а скачет он по семь вёрст. Тот может Бову догнать и поймать, а сидит он у тебя в темнице за тридцатью замками и тридцатью мостами“.

И король Маркобрун велел Полкана из темницы выпустить и послал за Бовою. И Полкан пошёл скакать по семи вёрст».

Слипаются глаза у Егория, голова к столу клонится, клонится и хлоп лбом об книгу. Аж Никодим на печи подскочит.

– Ты чего там, сыч ночной, озоруешь?! Спать ложись, а то будешь завтра сонной тетерей моргать, не жди пощады тогда.

– Сейчас, сейчас, отец Никодим, чуток осталось, – и на крыльцо в ночь выскочит. Лицо осеннему дождю подставит, вздрогнет от холода и бегом