Черное солнце - Джеймс Твайнинг Страница 14

— Первое, — засмеялся Том, — по крайней мере он последователен.

— Поверить не могу, что ты мог полагаться на такого необязательного человека.

— Да, вся штука ведь в том, что в работе Арчи никогда не ошибался, ни разу. Он может забыть про собственный день рождения, но досконально знает систему сигнализации всех музеев от Лондона до Гонконга.

— А азартные игры? Это тебя не беспокоит?

Том пожал плечами:

— Ему виднее, на что потратить свое свободное время.

— А нам виднее, как оградить его от неприятностей.

— Такого человека, как Арчи, нельзя контролировать, — пожал плечами Том. — Чем больше говоришь ему «не делай», тем сильнее ему этого хочется. К тому же азарт ведь часть его профессии, а ставки при игре в карты намного ниже, чем когда мы с ним… ну, ты знаешь.

Доминик кивнула, в глазах блеснуло восхищение. У нее была страсть к историям об их «боевых подвигах», которой Том по мере возможности старался не потакать. Он переменил тему:

— Так что ужин на двоих. Можешь отказаться, если хочешь, — пошутил он.

— Боюсь, уже не могу.

Она положила ладонь на его руку и слегка ее сжала.

Он поднял глаза. Их взгляды встретились, и на мгновение ему показалось, что в глазах Доминик промелькнуло нечто иное, чем усмешка. Грусть и, может быть даже, волнение, вертевшийся на языке вопрос. Но она только рассмеялась заливисто и чисто, словно зазвенел дорогой хрусталь. Она убрала руку; наваждение миновало.

— Вот и прекрасно. Надеюсь, ты любишь морскую рыбу? Сегодня утром купил на рынке свежего окуня.

— Звучит заманчиво.

Доминик уселась за барную стойку, отделявшую кухню от гостиной, и собрала в хвост свои золотистые волосы. Как всегда, она была очень красива, глаза сияли глубокой арктической синевой, губы алели, как вишни.

Он никогда не мог понять, почему Доминик стала заниматься торговлей произведениями искусства. В отличие от Тома родители ее были чужды бизнесу; мать работала учительницей в школе, отец — зачуханный специалист по налоговому праву в одном из швейцарских кантонов. Похоже, ее способности и интерес к бизнесу были скорее случайным даром, причудой природы, нежели следствием воспитания.

Таково было стремление самой Доминик, и его величество Случай ее в нем утвердил. Произошло это, когда ей было десять лет — во всяком случае, не больше, чем одиннадцать, — и она выудила из коробки с подержанным фарфором на деревенской ярмарке три расписные безделушки. Ни на минуту не сомневаясь, что ее находка чего-то стоит, она изводила отца, пока он, ворча, не повез ее в Женеву, где у него был знакомый со школьных лет коммерсант. Выяснилось, что интуиция ее не подвела: бегло изучив ее покупки, коммерсант опознал в них три из трехсот утраченных предметов сервиза Флоры Датской, заказанного королем датским Кристианом VII в 1790 году в качестве подарка российской императрице Екатерине II. К изумлению ее отца, перепродажа фарфора датскому правительству принесла Доминик столько же, сколько он зарабатывал за полгода упорного труда. С тех пор она никогда не сомневалась в своем призвании.

— Как твои дела? — спросила она.

— Мои? Нормально. А почему ты спрашиваешь?

— Ну, ты какой-то расстроенный.

Том не сказал ей об утренней беседе с Тернбулом. Не было причины, да и не хотел он снова заводить разговор о Ренуике: слишком свежи были раны.

— Да нет, все в порядке.

— Я просто подумала, может, это оттого что… ну, ты знаешь, оттого что сегодня…

Том недоуменно взглянул на нее:

— Что сегодня?

— Ну, его день рождения.

— Чей день рождения?

— Твоего отца, Том.

Прошло несколько секунд, прежде чем смысл ее слов стал понятен Тому. Когда же это произошло, он облокотился на столешницу, мгновение пристально изучал свои ноги, потом поднял глаза на Доминик.

— А я и забыл.

Ему самому было трудно в это поверить, хотя в глубине души он готов был усомниться, не постарался ли он забыть об этом, как о многом другом из своего детства. Так было проще. Меньше горечи и обиды на мир.

Повисло молчание.

— Ты никогда о нем не говоришь.

— А о чем мне говорить? О том, как я его ненавидел за то, что он обвинял меня в смерти мамы? О том, как я ждал, чтобы он извинился передо мной за то, что отослал жить к ее родственникам в Бостон, бросил меня, когда больше всего был мне нужен?

— Ты его ненавидел?

— Сначала, наверное, да. А потом я понял, что нельзя по-настоящему ненавидеть того, кого совсем не знаешь. Нет, единственное, о чем я жалею, — это о том, что когда я начал наконец потихоньку его узнавать, пробиваться через его скорлупу, эгоистичный ублюдок умер. Вот за это я, пожалуй что, его ненавижу.

Молчание.

— Извини, что я об этом заговорила, — смущенно, не поднимая глаз, сказала Доминик.

— Да нет, ты права, — покачал головой Том. — Конечно, мне следует об этом помнить.

— Я скучаю по нему, знаешь… — Голос у нее дрогнул, глаза увлажнились. — Все время скучаю.

— Знаю, — кивнул Том.

Воцарилось долгое молчание, нарушаемое лишь тихим жужжанием холодильника, постукиванием духовки и большого ножа, которым Том резал грибы. Затем он резко отбросил нож.

— Думаю, надо выпить. За него. Как ты думаешь? В холодильнике есть бутылка виски.

— Хорошая идея. — Она кивнула и вытерла пальцем уголки глаз. Затем встала и пошла к холодильнику. Издав чмокающий звук, дверца открылась. Доминик пронзительно закричала.

Одним прыжком Том очутился возле нее. Она зажимала рот рукой и указывала в холодильник, где клубился холодный, похожий на туман влажного зимнего утра пар. Том не сразу разобрал, что ее так напугало.

Рука. Человеческая рука, сжимавшая свернутый в трубку холст.

Глава 15

Горы Блэк-Пайн близ Мальты, штат Айдахо

5 января, 10.09

Большой дом и разрозненные надворные постройки помещались на большой поляне среди леса. Чтобы добраться до шоссе, надо было целых три мили тащиться по грязной колее, которой едва хватало, чтобы могла проехать одна машина.

Лежа в снегу, прячась за деревьями, Виджиано не отрываясь смотрел в бинокль. Он уже начал мерзнуть и чувствовал, как намокают колени его теоретически водоотталкивающих брюк. Рядом с ним лежал Бейли, а с другой стороны — шериф Хеннесси.

— Сколько, вы говорите, там народу? — спросил Бейли.

— Человек двадцать — двадцать пять, — ответил Виджиано, передвинув затекшие руки. — Во флигелях у каждой семьи спальня, а обедают они все вместе в главном доме. — Пауза. — Чертовы ублюдки, трахают двоюродных сестер. — Он почувствовал, как рядом заерзал Хеннесси.

Виджиано поднял рацию.

— Ладно, Васкес. Начали.

Две группы из семи