Золото Джавад-хана - Никита Александрович Филатов Страница 46

за короткое время выиграл около двадцати громких процессов… так что, в результате, ему было официально запрещено заниматься крестьянскими делами. Тогда Унковский стал сотрудничать с литературными журналами, которые охотно публиковали не только его статьи по крестьянскому вопросу и материалы о подготовке судебных преобразований, но также переводы с английского и немецкого языков.

В середине шестидесятых судьба его, кажется, окончательно определилась — Алексей Михайлович вступил в корпорацию петербургских присяжных поверенных. И не удивительно, что более всего он тяготел к делам, сопряженным с общественными интересами — наподобие иска харьковского земства против железнодорожного деятеля Полякова, не сдержавшего обещания выделить средства на обустройство технологического института, или же иска обманутых и обворованных акционеров против правления и наблюдательного комитета различных кредитных учреждений. Наибольшую, впрочем, известность Унковскому как адвокату доставила работа по политическим делам. Например, на публичном процессе по делу участников экстремистской революционной организации «Народная расправа» он защищал студента Земледельческого института, который даже не входил в организацию, а был только членом почти не связанного с ней пропагандистского кружка. Тем не менее, студенту инкриминировалось участие в «антиправительственном заговоре», а также «имение у себя» изданий Международного товарищества рабочих, то есть Первого Интернационала. Алексей Михайлович выступил на процессе с непродолжительной, но блестяще аргументированной речью, в которой опроверг предъявленные обвинения. Суд признал доводы защитника резонными и вынес студенту оправдательный приговор…

Уже в начале своей адвокатской деятельности Унковский был избран в члены Петроградского совета присяжных поверенных и вот уже более пяти лет был его председателем.

В отличие от Салтыкова, в обыкновенном общении Алексей Михайлович был прост и добродушен. Очевидно, поэтому-то Михаил Евграфович и приходил к нему в самые трудные минуты своей жизни, когда его душевное состояние почему-нибудь доходило до крайнего напряжения.

В 1875 году крайне мнительный и недоверчивый Салтыков-Щедрин назначил Алексея Михайловича своим душеприказчиком. С некоторых пор лицейские друзья опять жили рядом, дружили семьями. Михаил Евграфович стал крестным отцом Владимира, сына Унковского, а Алексей Михайлович, в свою очередь — крестным отцом Елизаветы, дочери Салтыкова. Постоянными или частыми посетителями квартиры присяжного поверенного оказывались, по большей части, все те же самые люди, что собирались вокруг Михаила Евграфовича. В числе них такие известные литераторы, как Некрасов, Плещеев, Островский, Жемчужников, Достоевский, доктор Боткин, юрист Кони, композитор Балакирев… Приезжая в столицу, нередко наведывались к нему также Григорович, Тургенев и Достоевский.

И Салтыков, и Унковский были усердными посетителями оперы и балета, они старались не пропускать ни домашние музыкальные вечера на квартирах у общих знакомых, ни премьерных спектаклей в Александрийском театре. К тому же обоих друзей дополнительно объединяла многолетняя, постоянная страсть к игре в преферанс, которой они предавались при всякой возможности.

Именно преферанс всегда оказывался едва ли не единственным поводом для редких ссор и конфликтов между ними, а также основным, прежде даже политики, литературы и экономики, предметом обсуждения, главной темой для воспоминаний и шуток при встречах.

— Обедал ты сегодня?

— Нет, — не сразу, но припомнил Михаил Евграфович.

— Не дело это, брат. Не дело… — покачал головой адвокат. — Пойдем-ка в ресторацию, хочу тебя сегодня угостить.

— Ты стал богат, Унковский? — изобразил удивление редактор «Отечественных записок».

— Ну, не то, чтобы, но… получил гонорар, — Унковский похлопал по внутреннему карману сюртука. — Наконец доверители рассчитались со мной по растрате кассира Юханцева[34].

— Хорошо тебе живется.

— Ах, оставь, брат! Завидовать грех, да и незачем. Как утром поговоришь с несколькими господами, которые ничего не понимают в собственных делах, а еще хуже с дамами, поработаешь и поездишь по разным присутственным местам, в которых иногда приходится быть до семи часов… — вздохнул адвокат. — И это еще дел у меня в меру набрано, больших дел всего два-три, но читать и разговаривать приходится очень много. Из десяти дел берешь одно. Многие являются с пустяками или совершенно невозможными требованиями… ну, так идем? Чего же ты сидишь?

— Сколько времени-то сейчас? Слушай, право неловко, но мне надо бы тут еще кое-что…

— Даже выслушивать этого не желаю! Михаил, тебе просто необходимо безотлагательно вылезти из литературной галеры на берег и подкрепить силы. Пойдем, пойдем! Проголодавшийся критик, по моим наблюдениям, непременно становится зол и не способен к объективности.

Михаил Евграфович почесал растрепавшуюся бороду. С одной стороны, на столе перед ним ожидало достойного окончания полемическое письмо некоему начинающему автору из провинции. С другой стороны, Салтыкова почти в буквальном смысле распирало изнутри желание рассказать старому другу про вчерашний ремиз с Федором Федоровичем.

Отставной полицмейстер, пострадавший не только от пули, но и в значительной степени от произвола юристов, имел все основания, скажем так, недолюбливать председателя петербургского совета присяжных поверенных. И немудрено, что как раз эти двое из близкого окружения Салтыкова всеми силами избегали прямого общения между собой.

Кроме того, Михаилу Евграфовичу действительно захотелось поесть, а от редакции «Отечественных записок» до ресторана «Палкинъ» было рукой подать… — в общем, скоро друзья уже с удовольствием расположились за столиком возле окна.

— Представляешь себе, как легло? — продолжил возбужденный Салтыков свой рассказ, который не успел закончить по дороге. — Он играет на первой руке, у меня два туза и прикрытая дама, но при этом я все равно остаюсь без вистов!

Благодарный и вежливый слушатель, Унковский делал большие глаза, сокрушенно мотал головой и время от времени издавал даже сочувственные восклицания. Тем более что не прошло четверти часа, как подали устрицы, паюсную икру, севрюжину с хреном, и со всей очевидностью стало понятно, что теперь самое настоящее время пить водку.

Подобно большинству профессиональных писателей, Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин в обыкновенной жизни был эмоционально глухим человеком. Но даже до него, в конце концов, дошло, что мысли собеседника заняты вовсе не повествованием о картах, а чем-то совершенно другим.

— Что случилось, дружище?

Им как раз подавали малороссийский суп с горячими пирожками, и прежде чем ответить, Алексей Михайлович дал официантам отойти от столика:

— Ты ведь читал статью князя Голицына?

Он положил на скатерть номер газеты «Московские ведомости» за двадцатое января с помеченными собственной рукой призывами: «Долой перчатки, скорей кольчугу и меч! К борьбе! К борьбе! Пусть образуется рать, хотя для этого не надо ей выходить в поле».

— Читал… — в недоумении приподнял плечи Салтыков. — И что с того?

— Видишь ли, друг мой, в среде защитников дворянско-монархического принципа давно уже распространяется идея борьбы с революционерами, минуя полицию или суд, путем террора и личных расправ. Ты слышал что-нибудь про организацию, которая именует себя «Тайная антисоциалистическая лига»[35]?

— Нет, не припоминаю.

— Не удивительно. О ней вообще никто не знает достоверно… —