Лесные палачи - Валерий Георгиевич Шарапов Страница 4

Каспар, должно быть, почувствовал исходящую от Виерструса опасность оказаться в дураках или, что намного хуже, на вторых ролях. Плеснувшая в голову злоба пружиной подкинула его согбенное, еще не совсем отошедшее от боли худосочное тело; неловко раскорячив ноги, побежал следом, чувствуя, что онемевшая мошонка с каждой минутой распухает все сильнее.

Вскоре все трое скрылись в лесу.

Дайнис отвел глаза от покачивающихся веток, в гуще которых исчезла последняя нескладная и нерасторопная фигура Каспара, взглянул на оставшегося при нем бандита. Поиграв рыжими бровями, спросил:

— Харальд, нет желания побаловаться с девкой?

— Ну ее к черту, — отказался широкоплечий, зябко кутаясь в приподнятый воротник кителя. — Я лучше медом побалуюсь. От него хоть какая-то польза будет.

Он повернулся и торопливо зашагал к дальнему улью, увидев прислоненную к дощатому боку вынутую рамку, оставленную впопыхах старым Мангулисом. Сломив по дороге ветку с зеленым, но душистым яблоком, Харальд надкусил его желтыми, давно не чищенными зубами, скривился от кислятины и с раздражением запустил огрызком в улей. Удар пришелся в леток, через который пчелы проникали в улей. Деловито сновавшие на прилетной доске десятка два пчел тревожно загудели.

— Не дури! — крикнул предупреждающе Дайнис. — Это такие твари, что от них лучше держаться подальше.

Харальд ничего не ответил, лишь иронично улыбнулся; веткой смахнул ползавших по рамке кусачих насекомых, взял ее и ковырнул обломанным концом соты с густыми натеками янтарного цвета меда, словно напитанного горячим солнцем. Вязкую массу он сунул в рот и принялся жадно облизывать соты, мелко тряся головой, пачкая бледные, с дорожками пота щеки.

Дайнис с минуту за ним сосредоточенно наблюдал, с сочувствием морщился, переживая за приятеля, с которым приключилась непонятная болезнь. «Надо идти в Пилтене, — подумал он с неохотой, — чтобы доктор поглядел. Иначе окочурится парень. А нам еще ох как долго придется сражаться за свободную Латвию. Хорошо бы своего доктора иметь… да где его взять. А если городской откажет, сам ему кишки выпущу, чтобы знали, что мы не любим шутить, когда… когда вопрос стоит об освобождении нашей маленькой, но гордой страны».

Услышав за спиной шорох, Дайнис обернулся: старик, опираясь на подламывающиеся руки, с трудом поднялся и теперь, покачиваясь, шел к нему, рукавом вытирая окровавленное лицо, с бегущими по груди алыми ручейками. Кровь капала на зеленую траву, оставляя за собой дорожку бурого цвета.

— Да что ж тебе неймется-то, старик? — с досадой спросил парень. — Лежал бы себе да лежал.

Мангулис остановился, немного постоял, но, видно, чувствуя слабость в ногах, оперся грудью на улей. Шумно хлюпая сломанным носом, тяжело ворочая языком, он вытолкал изо рта сгусток сукровицы, хриплым, невнятным голосом произнес:

— Где моя дочь?

— Там, — погано ухмыльнувшись, кивнул Дайнис в сторону леса. — Ублажает моих парней. Давно они с бабами не кувыркались.

У Мангулиса задрожали, а затем запрыгали губы в кровянистой корке, он сказал с ненавистью, стараясь не сморгнуть:

— Убирайтесь с моего двора… Только прошу вас… верните мою дочь… оставьте ее живой… Берите корову… ульи. Все берите! — выкрикнул старик. — Но дочь не убивайте.

— Возьмем, — скабрезно усмехнулся рыжий парень. — Только вряд ли теперь это тебе поможет. Поздно ты спохватился, отец, — с наигранным сочувствием произнес Дайнис и с печальным видом покачал головой, как бы давая понять, что девушки уже и в живых нет.

Так, по крайней мере, понял его слова старый Мангулис. Несколько секунд он стоял, глядя расширенными, полными ужаса глазами на парня, а потом вдруг, страдальчески вскричав утробным голосом, порывисто скинул крышку с улья и принялся внутри него шуровать голой рукой, крича как ненормальный:

— Жальте этих двуногих тварей, мои хорошие! Грызите их поганые душонки! Отомстите им за свою хозяйку!

В глубине улья грозно загудело; звук стал нарастать с пугающей силой, а потом из нутра на свет вырвался пестрый клубок, наверное, не менее чем из тысячи пчел, неимоверно злых от того, что у кого-то хватило наглости сломать их отчий дом. Живой клубок, то растягиваясь, то сжимаясь, взлетел над головами Мангулиса и Дайниса; и если от старика, от его пропитанной запахом меда одежды исходил привычный, родной и близкий запах, то от чужака за версту остро разило липким потом, немытым телом и несвежей одеждой, а также чем-то едва уловимым, что связывало его со смертью, и пчелы вмиг обрушили весь свой праведный гнев только на незваного гостя.

— Все вы тут подохнете! — злорадно выкрикнул старый Мангулис. — Негодяи! Так вам и надо!

Медленно отступая, Дайнис испуганно взмахнул рукой раз, другой, напрасно стараясь разогнать над головой пчелиный рой. Но когда первая пчела больно ужалила его в толстое мясистое лицо, он озверел, сорвал с плеча автомат и в упор длинной очередью выстрелил старику в грудь: пули мгновенно вырвали из белой еще час назад, а теперь алой от крови рубахи рваные клочки, и кровь фонтанчиками упруго брызнула на поверхность. Ноги у старика подломились, он медленно осел, неловко подвернув колени, привалившись спиной к теплому боку улья, и замер. На какой-то миг у него перед затухающим взором пробежала маленькая Стася, озорно смеясь, затем лицо потянула предсмертная судорога, и взор окончательно потух.

Крошечная пчелка покружила над его лицом и стремительно полетела в сторону остальных четырех ульев, должно быть, поделиться свалившимся на них горем. Вскоре на помощь пчелам из первого улья присоединись другие пчелы.

— Харальд, — заорал в панике Дайнис, отчаянно отбиваясь от огромной тучи рассерженных насекомых, вившейся вокруг его сильного, но сейчас бесполезного в борьбе с ними рослого тела, — бежим в дом!

Беспорядочно размахивая руками, парни, охваченные неподдельным ужасом быть сильно покусанными, бросились к дому, пчелы же упорно гнались за ними и безжалостно жалили куда попало.

Тем временем Стася стремительно бежала через лес. Ветки царапали распаренное от бега, искаженное от страха лицо, колючие травы цеплялись за подол порванной в нескольких местах юбки. Загрубевшими подошвам босых ног, привычных к ласковой луговой траве и даже к жесткому жнивью, в лесу уже не было столь вольготно: каждый последующий шаг, особенно в тех местах, где на земле валялись сухие ветки и сосновые шишки, прикрытые розовыми невинными колокольчиками или низкорослым папоротником, сопровождался невыносимой болью. Девушка продолжала бежать, но уже не так резво, чувствуя, что с каждым с трудом преодоленным метром силы начинают ее покидать. И все ж неизвестно, как долго она могла еще бежать в горячке, если бы случайно не запнулась о коричневый корень корявой сосны, как будто специально кем-то запрятанный в густой траве, похожей на переплетенные плети ежевики. Через нее и так было