Губернское зарево - Евгений Евгеньевич Сухов Страница 22

«А ты что, доживши почти до шестидесяти лет, хочешь, чтоб у тебя ничего не болело? Такого не бывает. К тому же, если что-то у тебя болит, это значит, что организм имеет силы сопротивляться. И это, скорее, хорошо, нежели плохо».

И вот, теперь ее нет…

– Как это случилось? – поймал, наконец, взгляд околоточного надзирателя Кокошин.

– Дело вашей матушки ведет судебный следователь господин Песков, и он все знает много лучше меня, – нашел все же выход уйти от ответа Петухов. – Он все вам расскажет и…

– Почему судебный следователь? – удивился Кокошин. – Зачем судебный следователь?

– Понимаете, в деле гибели вашей матушки не все ясно, – расплывчато ответил надзиратель.

– Ее что, убили? – вскочил со стула Владимир Игнатьевич.

И околоточному надзирателю ничего не оставалось делать, как сказать:

– Такая версия имеется…

Это был удар. Кто мог покуситься на пожилую одинокую женщину? У кого поднялась рука убить женщину, совершенно безобидную и не способную оказать сопротивления?

– Скажите, а как… – Кокошин с трудом заставил себя говорить, поскольку едва сдерживал рыдания, – …как я могу найти этого судебного следователя Пескова?

– На месте происшествия, – ответил околоточный надзиратель и тут же поправился: – То есть в доме вашей матушки. Или в соседнем доме, где остановился следователь из Москвы господин Воловцов. Это племянник вашей соседки Феодоры Пестряковой.

– Благодарю вас, – глухим голосом промолвил Кокошин и, выйдя из участка, пошел по Астраханскому шоссе пешком, хотя на Ямской площади была биржа извозчиков…

– …Я взял молоток и пошел в дом, – рассказывал Пескову Иван Федорович. – Когда городовой высаживал дверь, то оторвал с одной стороны петлю, которая крепилась на гвозди с обеих сторон. Я нашел упавший гвоздь, забил его, подправил петлю и потом поставил крюк стоймя. Он едва держался, но держался. Закрывая дверь, я в конце слегка хлопнул ею, и крюк упал в петлю, тем самым заперев дверь. Это я проделал дважды, и оба раза у меня получилось. Кстати, в настоящий момент дверь снова заперта изнутри… Преступник или преступники сделали то же самое. Лишив старушку каким-то образом чувств и завладев кубышкой, они вылили на нее керосин, естественно, на лицо и грудь, и обставили все так, чтобы создалось впечатление, будто Кокошина облилась нечаянно сама, заливая настольную лампу керосином при горящем фитиле. Потом подожгли облитую старушку и вышли из ее комнаты, поставив крюк стоймя. Они медленно стали закрывать дверь и, когда осталась щель, скажем, в ладонь, резко ее прихлопнули. Крючок упал в петлю и запер дверь изнутри. А входную дверь в квартиру они попросту захлопнули.

– Так что, сейчас дверь комнаты Кокошиной заперта изнутри? – посмотрел на Ивана Федоровича Песков.

– Именно так, – ответил Воловцов.

– Что ж, это многое меняет, – в задумчивости произнес титулярный советник. – Но лишь в нашем с вами восприятии произошедшего. Ваш эксперимент усилил версию убийства, но не совсем, поскольку факт этот с крючком, падающим при толчке двери в петлю, опять из разряда косвенных: преступники могли убить и закрыть дверь изнутри именно таким способом, а могли этого и не делать…

– Это я понимаю… – кивнул московский судебный следователь и тут же спросил: – А что с Попенченко?

– Полиция ищет, – ответил Песков. – Найдет, не беспокойтесь… Вряд ли он успел уехать из города…

Послышался стук в дверь. Поскольку тетушки не было дома, роль хозяина принял на себя Воловцов и громко крикнул:

– Открыто!

В сенях послышались шаги, затем дверь открылась, и на порог ступил господин в дорожном костюме и при кожаном дорожном саквояже…

– Вы – Кокошин? – догадался Иван Федорович.

– Да, я Кокошин, – ответил господин в дорожном костюме.

Дверь в покои Марьи Степановны Кокошиной была заперта изнутри. Воловцов с Песковым переглянулись, затем Иван Федорович резко нажал на дверь плечом, гвоздь, забитый несколько часов назад, выскочил снова, петля свесилась вниз, крюк от нее освободился, и дверь открылась.

– Да-а, – протянул Песков, уважительно глянув на Воловцова. – Мы приходим, дверь заперта изнутри, и в комнате никого нет. Эффектно.

– Благодарю вас, – произнес Воловцов и осекся, поскольку невольно взглянул на Кокошина, бледного, как свежевыстиранное полотно. – Вам плохо? – спросил он, обеспокоенный видом Владимира Игнатьевича.

– Да, мне нехорошо, – ответил Кокошин, расстегивая ворот сорочки.

– Может, присядете? – предложил Песков.

Кокошин кивнул и сел в кресло возле стола, уставившись на обгорелые доски пола.

– Был пожар? – с трудом разлепил он губы.

– Был… – Песков не знал, что ответить, только добавил: – Небольшой.

– Вы расскажете, как все произошло? – спросил Кокошин после паузы.

– А вы готовы выслушать? – посмотрел ему прямо в глаза Иван Федорович.

– Да, – нетвердо ответил сын Марьи Степановны.

– Нет, вы не готовы, – покачал головой Воловцов. – Может, позже?

– Нет, сейчас, – уже твердо произнес Кокошин.

– Хорошо, – согласился Иван Федорович. – Видите пространство возле стола между сгоревшими половыми досками?

– Да, – не сразу ответил Владимир Игнатьевич.

– На этом месте лежала ваша матушка, – как можно мягче сказал Иван Федорович.

– Она… сгорела? – Кокошин уронил голову и заплакал.

– Ее сожгли, – жестко, даже с ненавистью, произнес Воловцов. Конечно, жесткость эта и ненависть предназначалась вовсе не для сына несчастной старушки, а тем, кто это сделал.

– О, Боже…

Все трое молчали несколько минут. Потом, когда Кокошин немного успокоился, Воловцов снова заговорил:

– Нам бы хотелось, чтобы вы взяли себя в руки и, по возможности, спокойно и основательно осмотрели вещи вашей матушки на предмет похищения. Имелись ли у нее деньги, драгоценности?

– Нет, драгоценностей у нее не было, денег особых тоже. Ну, может, рублей пятьдесят-семьдесят на текущие расходы. Все драгоценности, которые у нее были, она продала уже давно и вложила в процентные бумаги. И деньги, получаемые от сдачи комнат в доме, она тоже вкладывала в процентные бумаги.

– А где она хранила эти процентные бумаги? – спросил Песков.

– В сундуке под кроватью, – ответил Кокошин.

– Вы можете нам их показать? – попросил Песков после того, как переглянулся с Воловцовым.

– Да.

Кокошин встал с кресла, прошел за ширму, встал перед постелью матушки на колени и, откинув покрывало, вытащил из-под кровати сундук. Бережно открыл его крышку, какое-то время смотрел на белье, наполовину заполнявшее сундук, а затем повернул голову в сторону следователей и срывающимся голосом произнес:

– Здесь, в сундуке, лежала шкатулка, матушка держала в ней процентные бумаги и деньги. В нее же она положила серебряные часы, которые я подарил ей в прошлом году. Только шкатулки здесь нет… – Закрыв лицо руками, Владимир Игнатьевич беззвучно заплакал. Плечи его ходили ходуном.

Несмотря на то, что и у Воловцова и у Пескова