Сергей Лавров - Мултанское жертвоприношение Страница 16

В городе заметно было непривычное оживление, и народу прибавилось. У единственной гостиницы появилось несколько экипажей, у здания Мамадышского уездного суда напротив — ряд крестьянских телег, на которых съехались будущие присяжные и родственники обвиняемых. В загорелом седовласом человеке, покрытом с ног до головы толстым слоем белой дорожной пыли, неожиданно признал Кричевский адвоката Карабчевского, с которым расстались они в поезде. Николай Платонович, сверкая черными турецкими очами, со стоном разминал ноги и поясницу, наклоняясь, тряс наземь с темных густых волос своих все ту же белую пыль, столь изменившую его облик. Рядом с ним, сунув руки глубоко в карманы долгополого пальто, покачиваясь, стоял господин с длинным и унылым лицом и сизым носом пьяницы. Это был присяжный поверенный Дрягин, защищавший вотяков на двух предыдущих процессах. Защита и следствие холодно раскланялись.

Телеграф помещался в простой избе, разгороженной надвое занавеской из старого ситца. Особым знаком прогресса были телеграфные провода, тянувшиеся на столбах от избы к окраине, вдоль дороги на Казань. За занавеской простоволосая баба гремела посудой, кормила грудью крупного младенца. По эту, присутственную сторону, стоял на столе аппарат, и молодой прыщавый телеграфист в мундире и фуражке с кокардою выстукивал под диктовку, повторяя по слогам фразы:

— Не-ме-длен-но об-ра-тись… обратись… к док-то-ру… Шмуль-цу…

Диктовал телеграфисту фразы нижегородский журналист Короленко, весь запыленный не менее Карабчевского, но такой же энергичный и вдохновленный. При виде вошедшего Кричевского крупное лицо его сделалось весьма недовольным. Он смолк и некоторое время глядел на полковника в упор, очевидно, желая смутить его и принудить выйти вон. Телеграфист, отстучав последнее слово, оглянулся и просительно кашлянул, ожидая продолжения.

— Что ж, сударь! — с вызовом сказал Короленко, не достигнув результата. — Коли угодно вам слушать переписку мою с женою, так слушайте! Это, видно, профессия у вас такая!

Несколько озадаченный этим выпадом Кричевский не нашелся чем ответить, да и не счел необходимым. Желчный журналист отрывисто бросил телеграфисту:

— Телеграфируй здоровье Лели ежедневно! — после чего расплатился и шумно вышел.

— Дочка у него в Нижнем хворает, — извинительно объяснил телеграфист, ловко обрывая ленту и заправляя в аппарат новую. — Годка нет еще. А вы будете их высокопревосходительство господин Кричевский? Вам телеграмма из Петербурга!

— Вольно господину Короленко здесь отираться, — сказал полковник сурово и повелительно, как и подобает говорить с нижними чинами. — Ехал бы домой, к дочери. Читайте телеграмму.

Телеграфист проворно выхватил из обрывков ленты, спиралями и змеями лежащих в большой плетеной корзине, один, и бегло зачитал его, скользя узким прокуренным ногтем по знакам азбуки Морзе. Верочка писала кратко, что все у них хорошо, и что Настенька пальчик прищемила. Отчего-то Кричевский не поверил сухому тексту телеграммы. Показалось ему, что жена его обманывает, чтобы не беспокоить, скрывает что-то ужасное, и он тут же забросал ее требовательными и тревожными вопросами. Вдруг особенно остро и горячо ощутил Константин Афанасьевич разлуку с любимыми, и тоску по ним, которую нисколько не смягчил стрекот телеграфной машинки.

Прихрамывая, спустился он с крыльца, и направился было к казенному жилищу своему, когда догнала его мягкая исправная бричка, запряженная парой гнедых лошадок. На облучке сидел скромный монашек, а в бричке разлегся барином Петька Шевырев, имевший вид жуира, весьма довольного жизнью, собой и провинциальными развлечениями.

— Вон он! Вон он! — заорал Шевырев во все горло, бесцеремонно тыча в сторону Кричевского тростью. — Васька, стой! Костя, где ты пропадаешь?! Мы весь город исколесили уже!

— Вы, Петр Васильевич, за сутки обзавелись манерами заправского мамадышца! — сказал Кричевский, оборачиваясь. — И глотку дерете так же! Видела бы тебя Юлия! Этот город, с позволения сказать, исколесить недолго! А где наш…

Он хотел спросить, где же приятель их, Василий Богодухов, он же брат Пимен, который должен был сегодня приехать, как вдруг поймал на себе лукавый и ласковый взгляд монаха из-под черной скуфеечки, и растерялся. В служке божьем мудрено было признать худенького любителя псалмов и вечерней службы, поповского сынка, с которым вместе бегали они босиком по улицам родной Обуховки. Перед сыщиком стоял человек, много повидавший и испытавший, сильный духом и твердый в вере своей. Спокойствием и неодолимой доброжелательностью веяло от его обветренного, худого, вовсе незнакомого лица. Только глаза остались прежними, чистыми и ясными. Точнее, один глаз. Второй не смотрел: прикрытое кривое веко пересекал грубо зашитый старый белесый шрам — от щеки до виска.

— Васька… — опустив руки, сказал Кричевский. — Господи… Кто это тебя так?

Брат Пимен едва заметным движением троеперстия перекрестил старого друга, прошептал слова благословения.

— Дело давнее, Костенька, — сказал он мягко и звучно. — Дискуссии с язычниками о догматах веры нашей не всегда протекали в должной манере. Хвала Господу, он сохранил мне второе око, чтобы я мог увидеть вас, мои дорогие!

Он так тепло и бережно обнял и поцеловал Кричевского в обе щеки, что у Константина Афанасьевича защипало в носу от избытка чувств.

Встречу решено было отметить в лучшем трактире. Оба петербуржца быстро привыкли к новому облику своего друга, которому они прежде покровительствовали, и которым теперь гордились. Брат Пимен покорил их окончательно, когда не выказал никакого пуританского чистоплюйства, и не отказался вкусить ни рыбьих балычков, ни барашка, ни даже откушать действительно хорошей местной водки. Вкушал он умеренно, все больше налегая на овощи, но так незаметно, что за столом царила самая теплая и непринужденная обстановка.

— Успехи православной церкви здесь куда как скромны, — отвечая на расспросы друзей, рассказывал он. — Многое тут напортили ранее, мерами полицейского характера. Выстроят для вотяков в деревне церковь, в которой служат на непонятном им языке, и под угрозой наказания заставляют ходить в нее. Предлагают выбор: не будешь крестить сына — штраф треть урожая, будешь — тариф, четверть урожая. Или является в деревню вооруженная команда, сжигает святилища, вырубает священные рощи, уничтожает кладбище языческое с могилами предков, отлавливает и ссылает в Сибирь жрецов с волхвами. Самый духовно развитый язычник навряд ли при всем подобном осознает смысл Нагорной проповеди и искупительной жертвы Сына Божия. Сейчас-то все по-новому, слава Богу. В Казани уж тридцать лет действует братство святого Гурия, и я его скромный слуга. Перевели на вотяцкий все четыре Евангелия, книги и руководства для них пишем. Священники из вотяков уже не редкость. В Вятке библейский вотяцкий комитет открыт.

— И как вотяки вас принимают? — спросил Кричевский, намекая на страшный шрам на лице монаха.

— Вотяцкие язычники очень замкнуты, — сказал, подумав, брат Пимен. — Есть у них две антихристианские секты, весьма немногочисленные. Одна называется «вылепысери», волхвы «туно» ее основатели. Пугают вотяков, чтобы не носить одежды красной, и вообще русского платья, а с русскими никаких отношений не иметь. А с полвека назад появились еще «липопоклонники». Те против и старой веры вотяцкой, и Христа с Магометом не признают. Поклоняются священным липам, и пивом возлияния совершают. Русских и татар чураются, как огня, чтобы не оскверниться.

— А как же жертвоприношения вотяцкие? — спросил Петька. — Я уж тут столько всего позаписывал — на роман с продолжением хватит! Куда там Франкенштейну! Все кругом говорят, что вотяки людей в жертву идолам приносят! Даже Прасковьюшка в то верит!

Монах ласково улыбнулся Шевыреву лучистым своим глазом, точно мать нашалившему ребенку.

— Прасковьюшка — это, разумеется, авторитет. Но, позвольте, друзья, я приведу вам одну цитату, — сказал он и достал из глубокого кармана, нашитого на грубом подряснике, зачитанный пухлый томик. — Под руками у меня сочинение известного апологета христианства Тертуллиана, писателя конца второго века, учителя святого Киприана, чтимого и нашей церковью. На 18-й странице своей «Апологии христианства» он, между прочим, пишет следующее: «Говорят про христиан, что во время наших таинств умерщвляем дитя, съедаем его, и после столь ужасного пиршества предаемся кровосмесительным удовольствиям, между тем как участвующие в пиршестве собаки опрокидывают подсвечники и, гася свечи, освобождают нас от всякого стыда…»

— Но как же, все говорят… — не унимался Петька, и брат Пимен осторожно, но настойчиво взял его за руку, прося выслушать.