Гром над пионерским лагерем - Валерий Георгиевич Шарапов Страница 10

Князь прочно обосновался на половине Мишки и Кати, чем-то там ночами занимался, запирая дверь изнутри. А потом он нарочито посвятил ее в свою тайну — изящно заляпал, повязал, как бы невзначай, в шутку:

— Посмотри-ка, Наташенька, как на твой острый глазок?

Как не посмотреть. Наталья, проглотив ледяной ком, смотрела на червонцы, раскинутые шикарным веером.

Она сразу все поняла. У Мишки были расходные, пигменты, резцы, пресс — богатый инструментарий делателя фальшивок. Он не раз выправлял сопроводительные документы на картины, иконы. Сестра потребовала, чтобы он все это уничтожил, — и он клялся, что так и сделал. Врун.

И вот Князь, каким-то образом отыскав арсенал Мишки, ночами, как сам зубоскалил, «делал деньги» — увы, это была не фигура речи. Этот крыс музейный и записной чистоплюй штамповал почти идеальные червонцы.

Наталья взяла одну купюру, достала увеличительное стекло.

Фальшивки отменные, разве что у Ленина глаза мертвые, без блеска, и один чуть косит, но если не присматриваться и как следует затереть, то никто и не заметит. Она попыталась изобразить непонимание:

— А что я должна увидеть?

Андрей рассмеялся, облобызав ее, попросил пожелать удачи и ушел с полным баулом фальшивых червонцев.

Наталья робко надеялась, что навсегда. Однако он снова заявился среди ночи, вновь грязный, воняющий болотом и порохом, в одном сапоге, вторая нога обмотана тряпьем — с полной торбой снова червонцев, только уже настоящих.

И вновь впустила, безропотно нагрела воды, помогла вымыться, Князь, млея, указал на свою добычу:

— Прячь в закрома и трать сколько хочешь.

Смешно! Он прекрасно знал, что она не решится тратить их в районе. Все знают, что она живет бедно. Наталья осмелилась спросить:

— Откуда это?

Андрей отшутился:

— Сеанс экспроприации.

И снова по ночам кипела работа на половине Кати. Стало ясно, что он никуда не собирается, он тут живет. Раньше от этого Наталья умерла бы от счастья. Раньше она этого желала до смерти, а теперь это все до смерти страшно.

Что будет? Куда идти? А ведь скоро вернется Катя с Мишенькой.

Князь, конечно, увидел, что на половине «папеньки» живет какая-то женщина с ребенком — Наталья наврала, что квартирантка.

Господи, а если он узнает, что это та самая ментовка, подстреленная им сто лет назад, а ныне — жена мифического «папаши» Натальи.

Катя… ей нельзя сюда, но как перехватить, сообщить? Если прямо сейчас они заявятся с чемоданами — что сделает Князь?

Эти мысли жгли, будили по ночам, от них трясло самым осязаемым образом. Прошлая жизнь вернулась, перевернула все кверху дном и странным образом тянула к этому же дну, в самую топь.

Интересно, что в хибаре мучилась только Наталья. Князь хозяйничал, как право имеющий. Соня, позабыв обиды на него, так и льнула. Будь Наталья поглупее, она бы порадовалась: надо же, все как при Мише — Соня слушается, не огрызается, тихая. Но сейчас с ней легко управлялся не Миша, а Князь. А он может такое внедрить в голову, да еще незаметно, мягко, по-змеиному, что и не заметишь.

Введенская как-то вечером отбежала в больницу к Маргарите, покалякать за чаем и попросить еще снотворного, и Князь остался с Соней. Наталья снисходительно надеялась, что этот урка рафинированный забьется в угол и будет послушно читать на память сказки Пушкина. Но, взойдя на крыльцо, она случайно услышала ужасное.

— …В одном холодном большом молчаливом городе жила-была София. Все считали, что ее папа — рабочий, грязный, колотящий гаечным ключом, а ее мама — дура набитая. Но как раз она-то была женщина непростая…

«Подлец. Какой подлец». — Ведь только взрослые понимают, что можно сказать слово «непростая», имея в виду «сволочь», «гулящая» и прочее.

— И вот к ним пришел издалека человек, было в нем что-то далекое и печальное. И он сказал Соне…

— «Я твой папа».

— Верно. Конечно, Соня не поверила, она-то думала, что отец их бросил. Но пришелец знал, о чем она плачет, что видит во сне, а еще — глядя на тень огня на стене…

— Что, правда знаешь?

— Конечно. Но если ты будешь перебивать…

— Не буду.

— Папа ей рассказал, что Соня — дочь князя, что по глупости ее прятали у простых людей, боясь за нее. А на самом деле бояться ей нечего, она умнее всех.

Сонька, здравомыслящий ребенок, засомневалась:

— Ну это как-то…

— Так и есть, — твердо сказал Князь, — дуру Соней не назовут. София — это, если хочешь знать, божественная премудрость.

— Если премудрость, то почему не слушают?

— Потому что им надо не ума, а жрать, бояться и делать то, что им говорят.

— Ага… а почему не слушают тогда умных?

— Потому что дураки. Мир создан для умных, а дураки должны делать то, что говорят умные…

«А вот тут ты просчитался, — злорадно подумала Наталья, — это не для семи лет». И угадала. Соня, пропустив мимо ушей непонятные ей слова, спросила:

— А если скажут: брешешь?

Скотина. Он уловил на лету и снизил планку:

— Пусть квакают. Ты же знаешь, как по правде.

Боже, как гладко у него получалось. Андрей все говорил, и голос его убеждал и обволакивал по-прежнему. Наталья чуть не плакала от злости и бессилия.

— …не бойся, не слушай тех, кто кричит или заставляет. Послушай того, без кого тебя не было бы…

Наконец он замолчал. И Соня даже не спросила о маме — хотя без мамы-то ее не было бы точно! А Князь будто услышал этот вопрос:

— Мама — это важно, но не все. Она любила, отдавала все, она молодец. Но она для этого и рождена, не будь тебя — так и жила бы она впустую, дура дурой…

«Подлец же. Падаль. Дрянь, дрянь!» — Наталья запрокинула голову, загоняя обратно злые, кипящие слезы. И уже сквозь пелену услышала вкрадчивое, страшное:

— Хочешь знать, что будет дальше?

— Хочу.

— А все от тебя зависит.

Глава 7

Князь, не открывая глаз, поинтересовался:

— Налюбовалась?

— Да невозможно это. — Наталья, вздохнув, улеглась ему на грудь, он обнял. Она, ласкаясь, прошептала: — Андрей. Уезжай. Ты нас погубишь.

— Я сказал, что один не уеду.

— Страшно.

— Ты никогда ничего не боялась — вот и теперь не бойся. Чего бояться? Меня не ищут. Меня нет, понимаешь?

— Ты наделаешь глупостей. Ты остальных почитаешь дураками.

— А если и есть дураки? — Он, чуть отстранившись, тормошил, то ли приводя в чувство, то ли укачивая: — Э-эй! Осталось чуть подкопить