Феликс Кривин - Полет Жирафа Страница 20

Между тем в королевстве, которое он оставил, один за другим сменялись великие; Букаш Великий, Мураш Великий и наконец Великий Никто.

И по мере того, как уменьшались великие правители, требовалась все более высокая Вертикаль Влазьте. И всё рушилось в государстве, освобождая строительный материал…

А Жираф Великий всё летел и летел в прошлое. Прошлое — огромная страна, правда, пока ещё не приспособленная для жизни. Но лететь в прошлое хорошо; по крайней мере, знаешь, что не разобьёшься.

Туфляк Ботинкер

Следы обычно куда-то ведут, а этот не вёл, потому что крепко увяз в камне. След ботинка или туфли на камне — такого ещё не видели. Туфляк по матери, Ботинкер по отцу. Туфляк Ботинкер, имя и фамилия. Вполне.

Конечно, на камне след не оставишь. Это он от жизни окаменел.

Сначала всё было хорошо. Туфляк Ботинкер мечтал вырасти большим, стать рвом или оврагом, но ему не хватало пустоты. Тот, у кого много пустоты, может подняться вверх, как на воздушном шаре.

Был у Ботинкера сосед Окоп, старший товарищ. Герой войны. Сколько наших солдат укрыл от вражеских пуль и снарядов. Но когда армия отступила, остался на оккупированной территории. А куда ему деваться? Армия спешно уходила, всё побросала, в том числе и его. Он же сам за ней не побежит, у него не то что бежать, но и просто двинуться с места проблема. Так и остался в оккупации. Столько всего пережил, врагу не пожелает. А потом, когда армия вернулась, его же и обвинили, что остался на вражеской территории, что противник вёл из него огонь по нашим войскам. А разве мог он сопротивляться? Он же по природе своей укрытие.

В общем, закопали его, героя войны. Тут, рядом с Туфляком, его могила. Просто забросали землей, без всяких почестей. Ни обелиска, ни холмика — ровная земля. Хоть бы слово доброе сказали: спи, мол, дорогой товарищ, мир твоему праху. Песню бы спели: вы жертвою пали в борьбе роковой. Даже могилы не обозначили.

Когда Окоп закапывали, Туфляк кричал: «Закопайте меня, я тоже был на оккупированной территории!» Но его не услышали, не заметили. Он вообще по природе своей незаметный.

С тем и живёт. Война давно кончилась, а сколько наших уже в мирное время закопали. Там, на вражеской территории, наши воронки-десантники так и остались, не вернулись на родину. И правильно, что не вернулись. Здесь бы их ещё не так закопали.

Вспомните тёзку Окопа, Акопа Григоряна… Боевой сержант, попал в плен, в концлагерь. Несколько раз пытался бежать. И убежал всё-таки. А куда добежал? До Колымы добежал, до самого Магадана. Там его и закопали. Ботинкер его не знал, только слышал, как рассказывали.

Тут старик один приходит. Семью его частью убили, частью разбросали по лагерям — уже не упомнит, кого в чужие, кого в свои. Могил не осталось, вот и приходит старик, — получается, что на могилу Окопа. Хотя и этой могилы нет. Столько смертей… могил не напасёшься. Сидит старик, в никуда рассказывает. Про жизнь свою, про своих умерших и убитых. Он и не знает, что след его слушает. Незаметный он, Ботинкер, хотя и каменный. В его сторону и не посмотрит никто.

Посидит дедушка, порассказывает и дальше пойдёт. А следы его бегут за ним, как собаки.

Хороший, видно, человек. Ботинкер и сам бы за ним побежал, но не может оставить могилу. Он — как надгробие на могиле солдата. Нет другого, так пусть будет хотя бы он.

Трое в пустом городе

Жизнь ушла из города. Только в окошке свет. Старая женщина хлопочет по хозяйству.

Входит солдат.

Старуха думает, что он из тех, кто вывозил из города население, и говорит, что никуда не уедет.

Солдат считает, что надо ехать, здесь оставаться опасно, здесь даже он, солдат, не сможет её защитить.

Старуха говорит, что не нуждается в его защите. Это огорчает солдата, потому что раньше в его защите нуждались многие.

Старуха машет рукой. Она старая, в ней жизни так мало, что нечего защищать. А вот солдат пусть себя побережет, он молодой, ему вредно здесь оставаться.

Нет, ему не вредно. Неприятно, но не вредно. Он любит эту землю, но она теперь стала другой. Какой-то холодной, чужой, мертвящей.

При этих словах появляется смерть. Она пришла за старухой, но услышав, что та не одна, затаилась за чем-то из мебели и прислушалась к разговору.

Старуха приглашает солдата сесть, но он отказывается. Солдатская служба — либо стоять, либо лежать.

— Я бы тебя покормила, но у нас все продукты вредные, — говорит старуха. — Мне-то они не вредные, а молодому могут повредить.

Интересно, почему это? — заинтересовалась в своём укрытии смерть.

— Мне тоже не вредные, — усмехнулся солдат. — Просто я не хочу есть. Не проголодался ещё. И, наверно, уже не проголодаюсь.

Старуха не верит. Солдатики наши всегда голодные, их плохо кормят, жалуется она.

Солдат с ней не согласен. Солдат не могут плохо кормить, их всегда кормят досыта.

Старуха и тут ему не верит. Их чернобыльские ребята служили в армии, рассказывали.

— Ну, — говорит солдат, — это, может, сейчас кормят плохо.

— А ты разве служишь не сейчас?

— Не сейчас, меня ещё в сорок третьем убило. Я лежу здесь неподалёку… вернее, лежал. А теперь что-то стало с землей, совершенно лежать невозможно.

Старуха не удивилась. Их много, солдатиков, лежало в земле, а теперь, видно, стало невмоготу. Как же тут улежать при такой радиации?

Солдат не знает, что такое радиация. Чувствовать чувствует, а знать — не знает. Не подумали о мертвых, сокрушается старуха, испоганили землю, а людям лежать.

Смерти это тоже не понравилось. Она пришла за старухой, а теперь не знает, куда её забирать. Надо подумать, что тут можно сделать.

— Сам-то откуда? Не чернобыльский? — спрашивает старуха.

— Чернобыльский. Раньше был не чернобыльский, но это только первые восемнадцать лет. А всё остальное время чернобыльский. — Он помолчал. — Да я тут рядом лежу, сразу за городом. Правда, адреса у меня нет, там сверху ничего не написано. Меня как убило, так я и лежу. Верней, лежал, пока было можно.

Он был солдат. Солдаты воюют между собой, а не с окружающим миром. Они умирают, но земля остаётся жить. Потому что надо же мертвым куда-то уходить, как жить живим, если мертвым уходить будет некуда?

Вот именно, подумала смерть.

Старуха тоже этого не знала. Она как раз собиралась уходить и была уверена, что ей есть куда уйти. Она потому и не уехала, чтоб уйти в эту, а не в какую-нибудь другую землю.

— Что же нам делать? — спросила она.

— Я пока не знаю, бабушка, — сказал он, хотя по земному возрасту она была не старше его. Но если земля стала другой, то и возраст земной, наверное, изменился.

Она поставила на стол помидоры и огурцы. Хлеб поставила. Пусть поест, раз ему это не вредно. Но солдат есть не стал. Он смотрел на еду, будто видел её впервые. Вот какой она стала, её и узнать нельзя.

— Уходите отсюда, — сказал солдат. — Я уже уйти не могу, мне поздно уходить, а у вас ещё есть немного времени. Поищите себе другую землю, более пригодную для смерти.

Вот оно как получилось. Раньше наша земля была непригодна только для жизни, а теперь и для смерти непригодна, оказывается.

— Сыночек, — сказала старуха, — уж теперь-то я никуда не уйду. Раньше мне некого было здесь оставлять, а теперь у меня появился ты. Как же я тебя оставлю?

Они сидели друг против друга, — верней, она сидела, а он стоял, потому что за столько лет совсем сидеть разучился, — и им было хорошо вдвоем, хотя «хорошо» было для них давно забытое слово. Им было хорошо на этой земле, не пригодной не только для жизни, но и для смерти, потому что немножко-то жизни в них осталось, совсем немножко старухиной жизни — на двоих.

— Помню, когда я была молодой, — рассказывала старуха, — у меня был солдатик вроде тебя. Такой потешный. Я его спрашивала, хорошо ли их кормят, хватает ли им еды, а он говорил: «Хватает, ещё и остается!» — «А что же вы делаете с тем, что остается?» — «Доедаем, — говорит, — ещё и не хватает!»

Это был старый анекдот, но старухе казалось, что это с ней случилось в жизни. Она хотела развеселить солдата, а то он там, наверно, совсем заскучал.

За шкафом послышался смех.

— А вот когда я была молодая, — сказала смерть, выходя из укрытия, такая была легкомысленная, просто беда. Всё у меня, бывало, хиханьки да хаханьки.

— Знаем мы твои хаханьки, — сказал солдат.

— Ну откуда ты можешь знать? Мы же с тобой только раз виделись.

— Разве этого мало? — сказал солдат.

— Это много, — сказала старуха.

Так они сидели и разговаривали. Женщины сидели, а солдат стоял.

— Вот когда я была молодая… — говорила старуха.

— А когда я была молодая… — вспоминала смерть.