Свечи - Иеромонах Тихон (Невидимов) Страница 2

Женщина молчала. Плакала. Но не облегчением – а камнями.

– Ты не можешь простить его, потому что не простила себе. Ты винишь его, но на самом деле – себя. Глупость человеческая в том, что мы ищем виноватых, забывая, что каждый несёт своё сердце перед Богом, как чашу. И если твоя чаша горька, это не вина другого.

– А как быть? – шептала она. – Я так устала.

– Помолиться. Не о прощении – о милости. Сказать: “Господи, я не умею любить. Научи меня”. Вот с этого начинается мудрость. С признания: “Я не умею”.

Он встал, достал с полки небольшую икону Спасителя, потрескавшуюся, как лицо старца, и подал ей.

– Поставь её рядом с постелью. И каждое утро говори одно: “Господи, я хочу научиться слышать Тебя”. Не мужа, не себя, а Его. Когда услышишь – простишь всех.

+

Свеча третья

Мальчик, который боялся быть глупым

Он пришёл рано утром, ещё роса не просохла на нескошенных травах. Маленький мальчик, на вид лет десяти, с книжкой под мышкой и слишком серьёзным выражением лица для своих лет.

– Здравствуйте, батюшка. Мне сказали, вы умный. Я вот – не очень. Помогите.

Отец Алексий рассмеялся глазами, а устами только ласково вымолвил:

– А что в книжке?

– “Физика за пятый класс”, – с виноватой горечью. – Учитель сказал, что я не понимаю простого. А я стараюсь. Я очень стараюсь. Только всё путается в голове…

Батюшка взял книжку, пролистал, закрыл.

– Ты знаешь, кто самый умный человек?

– Кто?

– Тот, кто умеет слушать.

– Учителя?

– Нет. Сердце. Оно всегда говорит правду. А мы его боимся. Мы учим законы, но забываем, что истина – это не формула. Это свет. Он не записывается, а живёт. В каждом.

Мальчик нахмурился:

– Но как мне тогда понять, если я… глупый?

Отец Алексий встал, достал с полки ветхий томик – не школьный, а древний, с запахом времени.

– Это апостол Павел сказал: “Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых”. Ты не глупый. Ты – растущий. А значит, ты уже в пути. Глуп тот, кто не идёт. А ты пришёл. Значит – не боишься света.

Мальчик долго сидел молча. Потом вздохнул и тихо сказал:

– Мне дома говорят, что я – ошибка. Что из меня ничего не выйдет.

– А я скажу тебе правду, – тихо, почти шёпотом. – Ты – возможность. Божия возможность. И когда ты веришь, что ты – ошибка, ты говоришь Богу: “Ты ошибся”. А Он – не ошибается. Он творит. И то, что ты есть – это уже начало великой истории.

Мальчик кивнул, спрятал книжку обратно и, уходя, вдруг обернулся:

– А вы… вы тоже когда-то были глупым?

– Я и сейчас не умен, – улыбнулся батюшка. – Только научился слушать. И тебя – вот сейчас – слушал как откровение.

Он остался один. За окном роса искрилась как откровение. И, будто в подтверждение его слов, в глубине сердца раздался тихий голос: “Где слово человека не звучит – там Я говорю”.

+

Свеча четвёртая

О грешнике, который считал себя святым

Человек пришел на кладбище к отцу Алексею.

Он вошёл неспешно, с видом человека, многое повидавшего, многое понявшего и, главное, не сомневающегося в своей правоте. Бородка аккуратная, пальцы длинные, мягкие – музыкант или, может, бывший преподаватель философии. Одет опрятно, с благочестивым достоинством. Он не кланялся, он склонял голову, как бы признавая уважение, которое ему по праву принадлежит.

– Батюшка, я к вам… поговорить. Душа болит, но, знаете, не о себе. За мир болит. За Церковь. За людей.

Отец Алексий молча указал на скамью у стены. Гость сел так, как садятся к равному – не к старцу, не к исповеднику, а к другу, собеседнику, возможно, к слушателю, что должен принять истину.

– Меня давно тревожит, что народ уходит в заблуждение, – начал он. – Многое творится ныне лукавого. Люди в храмы приходят не за Богом, а за обрядом. Батюшки смеются, службы торопят, молятся вполголоса. Всё суета. Я вот стараюсь – пост держу строже, чем устав, молюсь по три канона в день, читаю Лествицу и Исаака Сирина в подлиннике…

– А Евангелие? – мягко спросил батюшка.

– Конечно. Каждый день. По главе. Иногда по две.

– И любовь?

Мужчина слегка напрягся.

– Что любовь?

– Любовь твоя где?

– Батюшка, да разве я не люблю? Я за всех молюсь! Я вижу грехи и страдаю от них.

Отец Алексий не ответил сразу. Он поднялся, подошёл к окну, поглядел, как ветер треплет берёзовые ветки. Потом медленно произнёс:

– Знаешь, брат… в Евангелии сказано: “Мы знаем, что перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев”. Не потому что молимся. Не потому что постигаем. А потому что любим. И если ты видишь грехи ближнего – но не видишь его боли, не понимаешь, откуда его падение, не желаешь ему спасения с той же силой, с какой жаждешь собственного очищения, – значит, ты не на высоте, а в гордыне.

Тот замер. Ни один мускул на лице не дрогнул. Только взгляд чуть померк.

– Вы… хотите сказать, что я – гордый?

– Я хочу сказать, что ты не плакал. Ни перед Богом, ни о своих грехах, ни о мире. Настоящие слёзы – не от обиды на чужую нечистоту, а от страха: “Господи, может быть, я сам, без Тебя, хуже всех”. Вот там – начало святости.

Молчание сгустилось. Потом он, неожиданно, будто пронзённый, упал на колени.

– А я ведь… считал, что уже почти достиг. Что чуть-чуть – и войду в покой.

– Ты подошёл к двери, – сказал батюшка. – Но стоял снаружи, сам собой восхищаясь. А за дверью – Христос. Уничижённый, плачущий, распятый. И если ты войдёшь – ты тоже заплачешь. Но уже не от гордости. А от света.

Он ушёл вечером. Тихо, без прежнего достоинства, словно с него сняли мантию. Он обернулся у калитки и сказал:

– Мне стыдно, батюшка. Но в этом стыде – как будто ветер… как будто