Мир Данте. Том второй (малые произведения) - Алигьери Данте Страница 22

Аморе так, как если бы он обладал самостоятельным бытием, а не был только разумной субстанцией, так, как если бы он был воплощен, что, следуя истине, ложно, ибо Амор не является субстанцией, но качеством субстанции[93]. Я же говорю о нем как о телесном явлении и даже как о человеке, что ясно из трех моих о нем высказываний. Я утверждаю, что вижу, как он приходит, а так как, следуя философу[94], «приходит» означает действие в пространстве, я придаю ему свойства тела. Я пишу также, что Амор смеялся и что он говорил; все это свойственно человеку, особенно способность смеяться; отсюда следует, что я приписываю Амору человеческие свойства. Чтобы разъяснить все это, как здесь и надлежит, необходимо, во-первых, принять во внимание, что в древние времена не было певцов любви на простонародном языке, но поэты писали о любви стихи по-латыни[95]; у нас, повторяю, а, быть может, также у других народов, где так случалось и случается, как, например, у греков, на эту тему писали не простонародные, но литературные поэты. И прошло не много лет с тех пор, как появились первые поэты, сочиняющие стихи на народном языке; заметим, что слагать стихи с рифмами на народном — то же, что сочинять метрические строки по-латыни, — если принять во внимание соотношение между латынью и народным языком. Все это случилось совсем недавно, так как, если мы пожелаем отыскать примеры в провансальском или в итальянском языке, мы не найдем поэтических произведений, написанных ранее чем полтораста лет тому назад[96]. И причина того, что некоторые рифмачи пользовались славой искусных стихотворцев, в том, что они были первыми, сочинявшими по-итальянски[97]. Первый начавший слагать стихи на языке народном решился так поступить, ибо хотел, чтобы слова его были понятны даме, которой нелегко было понимать латинские стихи. Таким образом, следует осудить тех, которые слагают на народном языке стихи с рифмами не на любовную, а на какую-либо иную тему, ибо поэзия на народном языке изначально была создана именно для любовных песен. И так как поэтам дозволена большая свобода выражения, чем тем, кто пишет прозой, принимая также во внимание, что пишущие рифмованные стихи являются поэтами, слагающими на народном языке, вполне разумно дозволять им большую свободу выражения, чем остальным, говорящим на народном языке. Таким образом, если известная риторическая фигура или украшение дозволены поэтам, дозволены они также тем, кто пишет стихи с рифмами. Мы видим, что поэты обращались с речью к предметам неодушевленным так, как если бы они обладали чувствами и разумом, и заставляли их говорить не только вещи истинные, но также измышленные; они же одаряли речью несуществующее в действительности и утверждали, что некоторые явления говорят так, как если бы они были субстанциями и людьми. Отсюда следует, что пишущий стихи с рифмами имеет право поступать подобным же образом, однако руководствуясь разумом так, чтобы впоследствии было возможно разъяснить смысл сказанного в прозе. Что поэты пользовались свободой, о которой мы упомянули, ясно из примеров Вергилия, сообщающего, что Юнона, богиня, враждебно относившаяся к троянцам, так говорит Эолу, владыке ветров, в первой песне «Энеиды»: «Aeole namque tibi»[98], а этот повелитель так ей отвечает: «Tuus, o regina, quia optes explorare labor, mihi jussa capessere fas est»[99]. Тот же поэт заставляет говорить неодушевленный предмет, который обращается к существам одушевленным в третьей песне «Энеиды»: «Dardanidae duri»[100]. В поэме Лукана лицо одушевленное говорит предмету неодушевленному: «Multum, Roma, tamen debes civilibus armis»[101]. У Горация человек обращается со словами к своей же науке, как будто она является живым лицом. Манера эта присуща не только Горацию — он цитирует почти дословно доброго Гомера в следующем месте своей «Поэтики»: «Die mihi, Musa, virum...»[102] Овидий заставляет Амора говорить так, как если бы он был живым лицом, в начале своей книги, названной «Средства от любви», а именно в следующем месте: «Bella mihi, video, bella parantur, ait»[103]. Пусть эти примеры рассеют недоумение тех, кто сомневается в правильности некоторых мест моей малой книги. Но чтобы невежественные люди не воспылали слишком большой отвагой, я утверждаю, что поэты так не говорят без основания и что равным образом и слагающие стихи с рифмами не должны говорить, не сознавая ясно, что они хотят выразить, ибо весьма стыдно было бы тому, который, облачая свои высказывания в одежды и украшая их цветами риторики, не мог бы, если бы его затем спросили, оголить свои слова так, чтобы они приобрели истинное значение. Я и первый друг мой, мы хорошо знаем тех, кто рифмует глупо и непродуманно[104].

XXVI. Благороднейшая дама, о которой говорилось в предыдущих стихотворениях, снискала такое благоволение у всех, что, когда она проходила по улицам, люди бежали отовсюду, чтобы увидеть ее; и тогда чудесная радость переполняла мою грудь. Когда же она была близ кого-либо, столь куртуазным становилось сердце его, что он не смел ни поднять глаз, ни ответить на ее приветствие; об этом многие испытавшие это могли бы свидетельствовать тем, кто не поверил бы моим словам. Увенчанная смирением, облаченная в ризы скромности, она проходила, не показывая ни малейших знаков гордыни. Многие говорили, когда она проходила мимо: «Она не женщина, но один из прекраснейших небесных ангелов». А другие говорили: «Это чудо; да будет благословен Господь, творящий необычайное». Я говорю, что столь благородной, столь исполненной всех милостей она была, что на видевших ее нисходили блаженство и радость; все же передать эти чувства они были не в силах. Никто не мог созерцать ее без воздыхания; и ее добродетель имела еще более чудесные воздействия на всех. Размышляя об этом и стремясь продолжить ее хваления, я решился сложить стихи, в которых помог бы понять ее превосходные и чудесные появления, чтобы не только те, которые могут ее видеть при помощи телесного зрения, но также другие узнали о ней все то, что в состоянии выразить слова. Тогда я написал следующий сонет, начинающийся: «Приветствие владычицы благой...»

Приветствие владычицы благой

Столь величаво, что никто не смеет

Поднять очей. Язык людской немеет,

4 Дрожа, и все покорно ей одной.

Сопровождаемая похвалой,

Она идет; смиренья ветер веет.

Узрев небесное, благоговеет,

8 Как перед чудом, этот мир земной.

Для всех взирающих — виденье рая

И сладости источник