Ораторское искусство в древнем Риме - Инна Петровна Стрельникова Страница 19

Гортензий появился на форуме в 95 г. до н. э. в консульство оратора Марка Лициния Красса и юриста Квинта Муция Сцеволы, лучших знатоков красноречия в это время, и своей речью в защиту провинции Африки сумел заслужить одобрение не только всех присутствующих, но и самих консулов. «Что же касается Квинта Гортензия, — пишет Цицерон, — в то время еще совсем юноши, то его дарование, подобно изваянию Фидия, было признано тотчас, как только его увидели» («Брут», 228). Гортензий пробыл на форуме 44 года и уступил пальму первенства только Цицерону, с которым нередко выступал вместе. В молодости вместе с Филиппом, уже стариком, он принимал участие в процессе в защиту имущества Гнея Помпея, а незадолго до своей смерти выступил вместе с Брутом, адресатом трактатов «Брут» и «Оратор», в защиту Аппия Клавдия.

Несмотря на то, что в начале его карьеры еще блистали Антоний и Красс, Котта и Сульпиций, его тотчас стали привлекать к участию в важных делах.

Цицерон так характеризует основные достоинства красноречия Гортензия: «Прежде всего, он был наделен такою памятью, какой я не встречал более ни у кого: все, что он готовил дома, он мог без записи повторить слово в слово. Такая память была ему огромным подспорьем; благодаря ей он мог помнить и свои мысли, и свои заметки, и никем не записанные возражения противника. Страсть к красноречию была в нем такая, что ни в ком я не видывал большего рвения. Не проходило дня, чтобы он не выступал бы в суде или не упражнялся бы дома; а часто он делал и то, и другое в один и тот же день. Красноречие его было новым и необычным: в речи он ввел два приема, каких не было ни у кого другого, — разделение, где он перечислял, о чем будет говорить, и заключение, в котором он напоминал все доводы противника и свои. В выборе слов он был блестящ и изящен, в расположении строен, в нахождении неисчерпаем; а достиг он этого как благодаря своему великому дарованию, так и неустанными упражнениями. Дело он помнил наизусть, разделение делал тонкое, ничего почти не пропуская из того, что нужно было для подтверждения или опровержения. Голос он имел звучный и приятный, а в осанке и движениях было даже больше искусства, чем это требовалось оратору» (там же, 301–303).

В Риме ходили шутки по поводу преувеличенного внимания Гортензия к своей внешности — к прическе, к складкам на тоге, и по поводу его чрезмерно изысканных жестов во время выступлений. Так, во время защиты Гортензием (совместно с Цицероном) Публия Суллы (62 г.) с целью доказать, что он не был причастен к заговору Катилины, обвинитель Торкват, имея в виду жестикуляцию Гортензия и его движения, назвал его именем знаменитой танцовщицы того времени — Дионисии. Гортензий в ответ назвал Торквата άμουσος, άναφροδιτος χαί άπροσδιόνυσος— человек, ненавистный музам, Венере и Вакху, остроумно обыграв этимологию этих слов: чуждый музам, т. е. необразованный, грубый; не знающий любви, т. е. непривлекательный, противный; не имеющий отношения к Дионисиям, или, в переносном смысле, не имеющий отношения к своему делу.

Наибольший ораторский успех Гортензия приходится на первую половину его ораторской деятельности, на его доконсульский период (до 69 г.). Потом следует некоторое затишье, после которого Гортензий возобновляет свою активность, но пользуется уже гораздо меньшим успехом. Цицерон находит этому две причины: самоуверенность и самоуспокоенность Гортензия и тот род красноречия, приверженцем и представителем которого он был — азианское. После консульства «Гортензий умерил то необыкновенное рвение, которое пылало в нем с детства, и захотел, наконец, насладиться изобилием всех благ: пожить счастливее, как он надеялся, и, во всяком случае, пожить более беззаботно. Прошел год, два, три — и он начал выцветать, как старинная картина… чем дальше, тем больше ослабевал он во всех областях своего искусства, а более всего — в легкости и связности речи: с каждым днем он становился все более непохожим на самого себя» («Брут», 320).

Азианское красноречие, как разъясняет Цицерон, было двух видов, и Гортензий владел ими обоими: «…один вид — полный отрывистых мыслей и острых слов, причем мысли эти отличаются не столько глубиной и важностью, сколько благозвучием и приятностью… Второй вид — не столь обильный мыслями, зато катящий слова стремительно и быстро, причем в этом потоке речи слова льются и пышные, и изящные» (там же, 325). И тот, и другой вид речи, по мнению Цицерона, больше к лицу молодым людям, чем старикам, так как в них нет весомости. Гортензий «в молодости обладал и Менекловым искусством изящных отрывистых мыслей (причем и у него, как у того грека, в иных мыслях благозвучия и сладости было больше, чем пользы или надобности), обладал и блестящей стремительностью речи, всегда при этом тщательно отделанной. Старикам это не нравилось… Зато молодые люди им восхищались, и толпа слушала его с волнением… Ибо хотя его роду красноречия недоставало веса и внушительности, но по возрасту и это казалось ему к лицу. И, конечно, блистая красотой своего дарования, усовершенствованного опытом и упражнениями, и умея закруглять слова в сжатые периоды, в эту пору он вызывал у людей необыкновенный восторг. Но когда уже важные его должности и почтенный возраст потребовали чего-то более весомого, он остался все тем же, а это было ему уже не к лицу» (там же, 326–327).

Остается пожалеть, что не сохранились речи Гортензия и нельзя воочию увидеть, что представляли собой у него эти два вида азианского красноречия. Черты азианского стиля находят у предшественника Гортензия — Красса, который шел по стопам азианца Гегесия и предпочитал короткие сентенции с ритмическими концовками (там же, 162; «Оратор», 223). Гортензий был по преимуществу судебный оратор, однако речи его, конечно, не могли не иметь, как и судебные речи Цицерона, политического оттенка: республика сгорала в огне внутренних распрей.

После речи за африканцев (95 г. — «Брут», 229; «Об ораторе», III,228) Гортензий защищал царя Вифинии Никомеда (91 г. — «Об ораторе», III, 228). Затем гражданская война и война с Митридатом прервала его занятия. По возвращении в Рим в 86 г. он выступил с речью «В защиту имущества Гнея Помпея», к которому был близок его отец («Брут», 230). В 81 г. в процессе против Публия Квинкция он впервые встретился с молодым Цицероном, который уже заявил о себе