Самир Сельманович - Это все о Боге История мусульманина атеиста иудея христианина Страница 22

Но на другом, более насильственном конце спектра поклонения определенностям, связанным с Богом, обнаруживается еще более серьезная проблема: те, кто боится, что сомнения и неопределенность станут источником ненависти к себе. Им слишком трудно выдержать динамические и неопределенные отношения с нами, другими человеческими существами, и с Богом. Поскольку откровения Божьи и явлены, и скрыты и поскольку доверие и сомнения, переплетенные в ткани жизни, представляют для этих людей угрозу, их привлекают действия, с помощью которых они рассчитывают избавить веру от неопределенности. И дают волю разрушению.

Акты насилия стали способом подтолкнуть себя из неверия через порог парадокса веры к определенности и категоричности, свойственным разрушению. Смерть — для других и для себя — предпочтительнее неопределенности. Так как этим людям не дает покоя собственное существование, они присваивают себе прерогативу Бога — творить или отнимать жизнь. Эти поклонники определенности не владеют фундаментальным религиозным учением о взаимозависимости всего живого. Уничтожение других приводит к уничтожению самих себя. Отстранившись от образа Бога в себе, они действуют под влиянием ненависти к себе.

Таким образом, люди, которых мы называем «религиозными экстремистами», не очень–то религиозны и даже вообще не религиозны. (Я не причисляю к ним тех, кто доходит до крайностей в целях физического, эмоционального или культурного выживания, реагируя на грабительские методы глобальных рынков.) Наоборот, они превращаются в то, что сами презирают. Их преданность делу — зеркальное отражение преданности безмозглого потребителя. Готовность взорвать себя ради доступа к сладострастным девственницам (или, если уж на то пошло, к любым подобным благам) не выражает ничего, кроме вожделения к эксклюзивным «товарам и услугам», только в этом случае «товары и услуги» будут небесными, а не земными, а их поставщиком считают Бога.

Однако символика и метафорический язык религии предполагают приглашение к любовным отношениям с Богом, к отношениям, подкрепленным как известным, так и неизвестным. Религия просит нас войти в историю любви. С Возлюбленным мы можем естественным, подлинным и абсолютным образом претендовать на то, чтобы Бог внес определенность в нашу беспорядочную жизнь. Хотя любовь с Богом вряд ли обеспечит нас абсолютными знаниями о Нем, она безраздельно завладеет нашими сердцами. Наша жизнь полностью преобразится — настолько кардинально, что нам придется прибегать к языку превосходных степеней, чтобы рассуждать о ней. Мы говорим о нашем Возлюбленном как о «единственном» и «полном и окончательном», потому что экстаз связи с Возлюбленным ощущается целиком, а не частично. Таким образом, наш конфессиональный язык любви естественно и неподдельно превосходен. Иначе и быть не может. Сплетаясь в этих объятиях, недостаточно уверять любимого, что он или она «замечательные». Мы воспринимаем своего Возлюбленного как «величайшего», «единственного», и так далее[50].

Но так называемые религиозные экстремисты ничего подобного не делают. Они отвергают глубочайшие учения своей религии о Боге не потому, что они любят Бога, а потому, что не любят. Бесконечные нюансы подлинных отношений с Богом невыносимы для них, поэтому им приходится выдумывать низшее божество, к которому можно обращаться в актах разрушения.

В своем лучшем проявлении религии учат нас любить жизнь, несмотря на неопределенности. Люди, уничтожающие себя или других именем своей религии, на самом деле не знают, как любить и быть любимыми. Вот почему, как это ни парадоксально, их не может остановить ничто, кроме любви.

В таком случае мне непонятно, почему мы называем их «религиозными экстремистами». Отсюда следует, что они — религиозные «тяжеловесы». А кто же тогда люди, которые отважно и смиренно живут, несмотря на сложности и вопросы без ответов, посвящают всю свою жизнь служению другим людям, страдают от несправедливости, даже становятся истинными мучениками (их вынуждают страдать), бросают вызов культуре насилия и находят способы изменить мир, не разрушая его? Неужели — «легковесы»?

Преуменьшение значения нашей религиозной истории, традиций, учений и обычаев лишает нас возможности отмежеваться от разрушительной силы поклонников определенности. Их убежденности следует противопоставить не ее отсутствие, а только страсть, превосходящую их собственную — страсть влюбленного.

Молочное братство

Изучая психологию развития в аспирантуре, я узнал об одном эксперименте, в ходе которого ученые пытались определить, реагируют ли младенцы на материнские голоса. Ученые создали систему связи с младенцами посредством высокотехнологичных электронных датчиков, имеющих внешнее сходство с сосками и позволяющих измерять интенсивность сосания — если угодно, это были суперсоски. Каждому младенцу давали послушать запись женских голосов, из которых только один принадлежал его матери. В первой части эксперимента каждую суперсоску подключали к усилителю, благодаря чему материнский голос звучал громче остальных, громкость была пропорциональна интенсивности сосания. Во второй части эксперимента исследователи поступили наоборот: чем старательнее младенец сосал, тем тише становился материнский голос по сравнению с другими женскими голосами. Как ни удивительно, оказалось, что все новорожденные сосали с большей или меньшей интенсивностью — в зависимости от того, что требовалось, чтобы отчетливее слышать материнский голос.

На мой взгляд, это не только поразительное научное, но и духовное открытие. Мухаммад Ибн Араби, мусульманский философ, живший в XIII веке, автор более чем 350 трудов, возможно, величайший философ–мистик ислама, стоящий наравне с Джалаладдином Руми, выдающаяся личность в сфере человеческой духовности, писал в своем самом масштабном труде, «Мекканские откровения», о трех сообществах: братстве крови (близких, связанных кровным родством), братстве воды (более широком сообществе людей, придерживающихся одних и тех же убеждений, товарищей по религии) и братстве молока (сообществе всех людей, объединенных тем, что все они насыщались от груди Божественной Любви)[51].

Эти слова нашли отзвук глубоко в моем сердце. Моя семья, рассуждал я, это мои кровные родственники, люди, которыми я окружен в этом мире. Когда меня крестили погружением в воду, границы моего сообщества расширились. Вода — распространенный символ, которым пользуются, чтобы провозгласить выбор конкретного духовного пути и сообщества, следующего этим путем. А теперь, спустя два десятилетия, я хочу принадлежать к молочному братству — сообществу, которое питается везде, и каждый на свой лад, сладким познанием, благодаря Дарителю Жизни, не признающему человеческих границ.

Иоанн, — вероятно, первый мистик христианской церкви и автор четвертого евангелия, — в своем послании пишет о Боге особенно необычным образом. Вместо того чтобы пересыпать свои слова о Боге отрицаниями, сравнениями, контрастами, метафорами и другими лингвистическими ухищрениями, позволяющими осторожно приблизиться к концепции Бога, Иоанн предпринимает страстную попытку напрямую высказаться о том, кто есть Бог.

«Возлюбленные! — пишет он. — Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога; кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь… Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем»[52]. Иоанн отождествляет Бога с любовью, помещает Бога в каждого, кто любит, а каждого любящего — в Бога. Почувствовав склонность новорожденной религии занимать позицию единственной хранительницы Бога в мире, Иоанн, настаивая, что «любовь Божия к нам открылась» в том, что Бог послал нам Иисуса, выходит за рамки христианских представлений о значении слова «Бог» и связывает скрывающуюся за ним реальность со всем человечеством. Не каждый человек — мой кровный брат, лишь некоторые люди входят в мое братство воды, но, несомненно, каждый может войти в мое молочное братство. Бог — наш возлюбленный, следовательно, Его невозможно подчинить себе. Толкование откровений исключительно как способа познания Бога сужает наше сознание, приглушает эмоции, уменьшает понимание.

Таким образом, наша ситуация с «познанием Бога» подобна положению младенца на руках у матери[53]. Находясь в руках матери, младенец не «понимает» ее, а скорее, ощущает, что мать познает его. Точно так же откровение Божье, которое мы получаем от Бога, приходит не просто из слов наших священных писаний, а через дар жизни, которая нас обнимает. Сама жизнь — откровение, место, где Бог поддерживает и преображает нас. Мы не в силах завладеть Богом, хотя преображаемся потому, что Бог владеет нами. Обнимая нас, Бог подобен матери, явлен способом, который реален, но остается тайной.