Догмат о Христе и другие эссе - Эрих Зелигманн Фромм Страница 15

Какой же концепции придерживались гностики относительно Иисуса и его связи с Богом-Отцом? Они учили, что

…между небесным эоном Христом и человеческим обликом этого эона следует проводить четкое разграничение. Некоторые люди, такие как Василид, не признавали истинного единства между Христом и человеком Иисусом, которого они, кроме того, считали земным человеком. Другие, например, часть последователей Валентина… учили, что тело Иисуса было небесным духовным образованием и появилось из чрева Марии лишь внешне. Наконец, третьи, такие как Сатурнин, заявляли, вся видимая внешность Христа – это фантом и, следовательно, отрицали рождение Христа[56].

Каково значение этих концепций? Их ключевая характеристика состоит в отказе от первоначальной христианской идеи о реальном человеке (которого мы уже описали как личность революционную и враждебную отцу), ставшем богом. Различные гностические тенденции являются лишь проявлениями различных вариаций этого отказа. Все они отрицают, что Христос был реальным человеком, таким образом поддерживая неприкосновенность отца-бога. Связь с концепцией искупления также ясна. То, что этот мир, по натуре своей греховный, может стать хорошим, столь же маловероятно, как то, что настоящий человек может стать богом; значит, столь же маловероятно, что в существующей социальной ситуации что-то может измениться. Истолковать гностический тезис о том, что Бог-Творец из Ветхого Завета является не высшим Богом, а низшим богом, как выражение особенно враждебных настроений по отношению к отцу, было бы неверно. Гностикам пришлось заявить о несовершенстве Бога-Творца для того, чтобы проиллюстрировать тезис о неизменности мира и человеческого общества, и для них это утверждение, таким образом, не было выражением враждебности к отцу. В отличие от первых христиан, они говорили о боге, который был им чужд, иудейском Яхве, – эти греки не имели никаких оснований его почитать. Для них свержение иудейского божества не влекло за собой и не предполагало никаких особенно враждебных эмоций по отношению к отцу.

Католическая церковь, которая боролась с монтанизмом как с опасным пережитком, а с гностицизмом как с преждевременным ожиданием грядущего, вплоть до четвертого века размеренно, но неизменно продвигалась к окончательному достижению своей цели. Апологеты первыми предложили теорию для этого движения. Они создали догматы (именно они первыми употребили этот термин в узкоспециальном смысле), в которых нашла выражение перемена отношения к Богу и обществу. Безусловно, они не были столь радикальны, как гностики: как мы уже отметили, они сохранили эсхатологические идеи и таким образом служили мостом к раннему христианству. Их учение об Иисусе и его связи с Богом-Отцом, однако, имело тесную связь с позицией гностиков и содержало в себе семя Никейского догмата. Они попытались представить христианство как высшую философию; «сформулировали содержание Евангелия в виде, который взывал к здравому смыслу всех серьезных мыслителей и интеллектуалов той эпохи»[57].

Хотя апологеты не учили, что материя дурна, они, однако, назвали прямым инициатором мира не Бога, а олицетворенный божественный разум, который поместили между Богом и миром. Один из их тезисов, хоть и не столь радикальный, как соответствующий тезис гностиков, заключает в себе ту же оппозицию к историческому искуплению. Логос, исторгнутый Богом из себя для сотворения и рожденный добровольным актом, был для них Сыном Божьим. С одной стороны, он был не отделен от Бога, а скорее являлся результатом самораскрытия Бога; с другой – он был Богом и Господом, его личность имела начало, по отношению к Богу он был созданием; однако его подчиненность была обусловлена не его природой, а его источником.

Христология Логоса, разработанная апологетами, была, в сущности, идентична Никейскому догмату. Адопционистская антиавторитарная теория о человеке, ставшем Богом, оказалась отброшена, и Иисус превратился в предвечного единорожденного Сына Божия, который имел с ним одну природу и все же был при нем вторым. Наша интерпретация данного ядра Никейской доктрины, таким образом, в сущности своей остается верна и для христологии Логоса, которая стала главной предтечей нового католического христианства.

Ассимиляция христологии Логоса в вероучение Церкви… повлекла за собой трансформацию веры в доктрину, обладающую чертами греческой философии; она отодвинула на задний план эсхатологические идеи; более того, подавила их; поставила за историческим Христом концептуального, принцип, а исторического Христа трансформировала в видение. Привела христиан к «Природе» и природному величию взамен личного и нравственного; определенно подтолкнула веру христиан в направлении размышлений над идеями и догматами, таким образом подготовив путь, с одной стороны, к монашеской жизни, а с другой – к растолкованному христианству для несовершенных, занятых трудом мирян. Она признала сотни вопросов о космологии и природе мира вопросами религиозными и потребовала конкретного ответа на боль утраты блаженства. Это привело к тому, что люди начали проповедовать не веру, а веру в веру, и замедлили развитие религии, при этом формально расширяя ее. Однако установление идеального союзничества с наукой превратило христианство в одну из мировых религий – даже более того, в одну из всемирных, – и подготовило почву для Акта Константина[58].

Таким образом, семя определяющего христианско-католического догмата зародилось в христологии Логоса. Ее признание и принятие, однако, сопровождались ожесточенной борьбой с противоположными идеями, за которыми скрывались пережитки раннехристианских взглядов и настроений. Эта концепция получила название монархианства (первым этот термин употребил Тертуллиан). Внутри монархианства можно различить две тенденции: адопционистскую и модалистскую. Адопционистское монархианство начинало с Иисуса-человека, который затем становился Богом. Модалистская точка зрения заключалась в том, что Иисус был лишь манифестацией Бога-Отца, а не богом наравне с ним. Таким образом, обе тенденции утверждали монархию Бога: одна заявляла, что человек был вдохновлен божественным духом, а Бог оставался неприкосновенным как уникальное существо; другая – что Сын был лишь манифестацией Отца, также оберегая монархию Бога. Хотя казалось, что две ветви монархианства противоречат друг другу, в действительности контраст был намного менее резким. Гарнак отмечает, что две точки зрения, на первый взгляд столь различные, во многом совпадают, и психоаналитическая интерпретация делает полностью понятной близость двух монархианских движений. Уже упоминалось, что бессознательный смысл адопционистской концепции заключался в желании сместить отца-бога; если человек может стать Богом и взойти на престол по правую руку Бога, то Бог оказывается свергнут с трона. Однако та же самая тенденция просматривается и в догмате модалистов; если Иисус был лишь манифестацией Бога, значит, очевидно, что был распят, страдал и умер сам Бог-Отец – эту точку зрения называют патрипассианством. В этой модалистской концепции мы замечаем явное сходство с древними ближневосточными мифами об умирающем боге (Аттис, Адонис, Осирис), в которых скрыта бессознательная враждебность к отцу-богу.

Не принимая во внимание психическую ситуацию людей, поддерживающих догмат, можно было бы прийти к абсолютно противоположной интерпретации. Но монархианство, как адопционистское, так и модалистское, свидетельствует не об усилении почтения к Богу, а наоборот – о желании его сместить, которое выражается в обожествлении человека или распятии самого Бога. Из вышесказанного совершенно понятно, почему Гарнак подчеркивает как один из ключевых пунктов, по которым два монархианских движения сходятся, тот факт, что в них отражалась эсхатологическая (в противопоставление натуралистической) концепция личности Христа. Мы уже упомянули, что первая из этих идей – Иисус вернется, чтобы основать новое царство, – была неотъемлемой частью примитивного христианского верования, революционного и враждебного к отцу. Поэтому мы не удивимся, обнаружив эту концепцию также в обоих монархианских движениях, связь которых с раннехристианским учением мы уже продемонстрировали. Нас также не удивят заявления