Питер Вашингтон - Бабуин мадам Блаватской Страница 45

Теософия и антропософия выиграли от духовного голода конца войны и от смутного ощущения, что старые религиозные и политические институты окончательно дискредитировали себя. Оба общества активно развивались в 1920-х годах и привлекали все новых членов. Но тот же духовный голод породил и другое альтернативное направление и учителей, хотя и более обязанных теософии, чем они это признавали, но угрожавших заменить ее туманные общие места чем-то более конкретным и эффективным. Это направление вновь заявило о "Востоке", но на этот раз вместо некоего синтеза религий и философий, о котором писала мадам Блаватская, это был воинствующий ислам. Это учение затронуло больное место европейцев. Казалось, что жестокости войны переместились с полей сражений в частную жизнь. Фрейд уже начал исследовать психическую подоплеку человеческой жестокости и ее подавления[171]. Война, по его мнению, была следствием не военного инцидента или политических ошибок, а неосознанного массового стремления к жестокости, которое не могли усмирить моральные и социальные нормы. Теперь религиозная подоплека этого бессознательного желания масс могла быть выявлена. Эра кроткого Христа подходила к концу.

Ни одна страна не понесла таких чудовищных потерь во время войны, как Россия, и они были отягощены жертвами последовавшей революции и войны между Белой и Красной Армиями. Удивительно, что чаще эту страну ассоциировали с варварским началом не столько из-за солдат, сколько из-за танцоров. В довоенной Европе одним из самых выдающихся культурных событий было появление Русского балета, который вскоре стал ведущим направлением сцены и возглавлял авангард — с момента появления в Париже в 1906 г. и до смерти в Венеции в 1929 г. его основателя, Сергея Дягилева[172].

Дягилев был несравненным импресарио. Ничего подобного Русскому балету не видели со времен французской оперы-балета, созданной для прославления Людовика XIV. В своих работах Дягилев достиг того синтеза искусств, о котором только мечтал Вагнер, одновременно преобразив вагнеровский серьезный реализм XIX века в ослепительную смесь фантазии, комедии, сказки, варварской пышности и зрелищности. Центральное место в его мистериях занимал танец, и этот вид искусства иногда соотносили с побочной ветвью развития оперных интерлюдий и варьете. Уже Чайковский обогатил театральные возможности балета, но только Дягилев со своей труппой произвел революцию в танце и преобразовал его в новый вид искусства.

Сам Дягилев обладал бурным темпераментом — обаятельный, вероломный и изысканный дилетант-гомосексуалист, завоевывавший известность благодаря скандалам; без всяких усилий он приобретал расположение как своих артистов, так и богатых покровителей, в то же время презирая все нормы обыденной морали и социального поведения. Наблюдая за его отношениями с его любовником и главным танцором, несчастным Нижинским, некоторые сравнивали его со Свенгали, другие — с Распутиным.

Дягилев был, однако, не единственным влиятельным русским импресарио того периода. Ныне известный как духовный учитель, Георгий Иванович Гурджиев любил называть себя учителем танцев, и, действительно, в его учении танец занимает важное место. Когда Дягилев с триумфом разъезжал по Европе, Гурджиев безуспешно старался поставить свой балет, "Битва магов", в Москве и Санкт-Петербурге.

Ничего не можеть быть более далекого от теософских добродетелей и братской любви, чем учение Гурджиева. Несмотря на ряд идеологических разногласий, все теософские и антропософские группы продолжали проповедовать мир и братство всего человечества! Несмотря на то, что во время войны они разделились на два фронта, к 1919 г. эти идеалы вновь вернулись в официальные программы. Гурджиев не примкнул ни к одной из этих групп. Если теософия отражала идеалистические тенденции самого начала XX века, приведшие к созданию Лиги Наций, организациям социальной демократии и молодежным движениям, то Гурджиев развивал другую традицию — варварский примитивизм, положивший начало такому явлению, как фашизм, и отразившийся во многих произведениях искусства: от романов Лоуренса до ранних композиций Стравинского. Центральное место в доктрине Гурджиева занимала война и основным методом обучения была продуктивная борьба, в которой все средства хороши.

Однако, несмотря на сознательный отход от теософии, Гурджиев разработал внешне похожую на теософскую универсальную доктрину с детально разработанной космологией и даже с Братством Учителей. Невозможно сказать, насколько глубоко он черпал свои идеи из работ ЕПБ, но первые два десятилетия века теософия процветала в России — как раз тогда, когда Гурджиев формулировал свое учение[173]. Разница была в том, что тайное Братство, которое Блаватская помещала в Египте и Гималаях, Гурджиев нашел и в мистических доктринах Центральной Азии, где он и родился. Этот факт, возможно, даже укреплял веру в то, что все мировые религии происходят из одного источника. Принимая во внимание большое количество оккультных обществ и тайных братств, распространившихся в конце XIX века, было бы ошибкой утверждать, что Гурджиев заимствовал идеи исключительно у Блаватской, тем более что методы учительства у них были разные.

Но вряд ли кто-то решится отрицать поразительное сходство их характеров и некоторых фактов их жизней. Привлекают внимание параллели между забавным (и зачастую дилетантстким) мифологизированием собственной жизни ЕПБ и мастерским изобретательством в этой области Гурджиева. То, что Гурджиев был хорошо знаком с трудами ЕПБ и ее репутацией, известно из разрозненных высказываний и замечаний ученикам. При случае он даже шутливо заявлял, что у него были даже кое-какие личные отношения со Старой Леди. Иногда создается впечатление, что он брал ее жизнь за образец, но в любом случае каждое его изобретение оказывалось рангом выше. Если Блаватская просто путешествовала по таинственной Азии, то Гурджиев там даже родился; если Блаватская основала общество для изучения феноменов, то Гурджиев основал настоящую практикующую эти феномены эзотерическую школу; если она встречалась с Учителями, то Гурджиев сам называл себя Учителем. Если в данном случае речь и не идет о прямом наследстве, то, по крайней мере, можно сказать о некоторой наследственности или о том, что философ Людвиг Виттгенштейн назвал семейным сходством: набор признаков, предполагающих родство, но не обязательно доказывающих его.

Первые сорок лет жизни Гурджиева скрыты во мраке неизвестности и загадочности, который он рад был сгустить при каждом удобном случае[174]. Подобно Блаватской и Ледбитеру, он обладал даром рассказчика и ничто не давало такой превосходной возможности его проявить, как наличие белых пятен в его собственной жизни. Даже дата его рождения неизвестна. Один из недавних исследователей называет 1873 год, другой 1877, третий — 1866, тогда как четвертый, указывая на 1874, все же считает наиболее достоверным промежуток между 1870 и 1886 гг. Неопределенность, которую Гурджиев никогда не стремился прояснить, способствовала его загадочной ауре. Как-то раз на американской таможне обнаружили, что в его паспорте вместо года рождения стоит отдаленная будущая дата. "Это не ошибка, — сказал таинственный путешественник во времени, — исправляться придется вам"[175].

Что касается других дат жизни между рождением и встречей с Успенским, случившейся незадолго до революции, то мы располагаем только его собственными сообщениями, большинство из которых, кажется, заимствовано из фольклора Центральной Азии и "Тысячи и одной ночи". Однако, видимо, он, действительно, был сыном грека и армянки, родился в Александрополе (впоследствии Ленинакан в Советской Армении) и воспитывался в "отдаленном и очень скучном городке" Карее близ российско-турецкой границы.

Хотя городок и мог казаться его обитателю скучным, но регион был весьма неспокойным и опасным. В течение многих веков на него претендовали Российская и Османская империи, его пересекали кочевники и торговцы, здесь часто возникали межэтнические столкновения, политические конфликты и стихийные бедствия. Население в нем очень неоднородно по этническим, религиозным и языковым признакам — возможно, поэтому Гурджиев обладал способностями к языкам, даром перевоплощения и космополитическим духом. В маленьких городках, расположенных между долинами и горами, жили греки, армяне, турки, русские, курды, кавказские татары и грузины; местные религии охватывали очень широкий спектр — от несторианства до суфизма, от буддизма до шаманизма и даже почитания дьявола.

Гурджиев описывал своего отца как потомка некогда богатого и древнего рода, унаследовавшего огромное стадо, сильно поредевшее во время мора и разорившего своего владельца. После этого он занимался различного рода деятельностью — в том числе был и плотником, но все его затеи оканчивались неудачами, потому что Гурджиев-старший был слишком горд, чтобы наживаться на обмане. Сын не объяснял, рассказывая об этом, почему удачное предпринимательство обязательно должно основываться на махинациях (что, однако, делается понятным, если принять во внимание его собственный опыт).