Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон Страница 99

Однако мисс Элдерсон медлила, и я уточнила, не дожидаясь, пока она соберется с мыслями.

– Вас тревожит Лота, не так ли?

– Ужасно тревожит!

– Почему же вы не увезли ее отсюда? Не могли вы не видеть, что вилла губит вашу племянницу. Или перемена вас не шокирует, ведь вы живете с Лотой бок о бок?

– Еще как шокирует – она слишком ощутима. Каждое утро я замечаю маленькое ухудшение, словно какая-то страшная болезнь точит мою племянницу. При этом доктор-англичанин из Сан-Ремо уверяет, что Лота в полном порядке, вот разве только есть небольшая проблема с легкими, но, поскольку «Апельсиновые кущи» расположены удачнее некуда – на возвышенности, где воздух не застаивается, но под защитой холма, не пускающего сюда холодные ветры, – то и волноваться не о чем. От Генуи до Марселя не найдется лучшего места для Лоты – так заявил доктор.

– Получается, здесь ей и угаснуть, и умереть? Этот дом дурно действует на Лоту. Мистер Дин предупреждал, что с ним связана страшная, даже потусторонняя тайна.

– Боже мой, боже мой! – заахало это благодушное беспозвоночное, укоризненно тряся головой. – Как вы, добрая христианка, можете верить в подобную чепуху?

– Я не знаю, во что верю, зато вижу, что моя дорогая подруга угасает телесно и духовно. Три месяца произвели в ней перемену, какая могла бы совершиться в слабом организме не раньше, чем через многие годы. И ведь Лота знала, что дом опасен: ее предупреждали.

– С домом все в порядке, – раздраженно возразила недалекая старая дева. – Сюда приезжал с проверкой санитарный врач из Канн. Дренажная система в идеальном состоя…

– А ваша племянница при смерти! – резко перебила я и отвернулась от мисс Элдерсон.

Моему взору открылись жемчужно-серые рощи, а за ними – сапфировое море, но глаза мои были слепы к прелестям пейзажа. В сердце клокотало негодование на мисс Элдерсон, чья малокровная любовь к Лоте позволяла бездеятельно наблюдать, как удаляется в мир иной эта девушка.

III

«Порой они вянут и умирают»

Назавтра же я проверила силу своего влияния на Лоту, после чего стала терпимее к жалкой старой деве, ибо все мои доводы и уговоры, горячо поддержанные влюбленным капитаном Холбруком (мы втроем гуляли в роще целое утро), оказались бесполезны.

– Я уверена, что для моего здоровья ничего не может быть лучше «Апельсиновых кущ», – решительно заявила Лота. – И я останусь здесь, пока мой врач не посоветует отправиться в Варезе или обратно в Англию. По-твоему, Хелен, я потратила годовой доход на эту виллу, чтобы сбежать? Разговоры о том, что «Кущи» таят опасность, надоели мне до смерти. Сначала тетушка все уши прожужжала, потом капитан Холбрук завел ту же песню, теперь вот мотив подхвачен юной Хелен. Вилла, сад и рощи изумительны, и я отсюда не уеду.

– Но ведь ты здесь несчастна!

– Кто тебе сказал, что я несчастна?

– Это написано у тебя на лице.

– В «Кущах» мне не хуже, чем было бы в любом другом месте, – упорствовала Лота. – И я здесь останусь.

Замолчав, она стиснула зубы, и на лице ее появилось выражение гневной непреклонности, доселе мне не знакомое. Казалось, моя подруга противостоит чему-то, отрицает некий факт. Лота резко поднялась (мы сидели на берегу реки, в гроте; неподалеку, возле водопада, сохранились руины мельницы, на которой некогда получали оливковое масло) и быстрыми шагами начала мерить пространство у самой воды. Она хмурила брови и что-то бормотала себе под нос, но я разобрала одно слово – «остаюсь!».

После этого утра – печального, даром что жить в таком климате и среди таких картин природы – блаженство уже само по себе, я имела немало серьезных разговоров с капитаном Холбруком, который являл собой эталон преданного обожателя и приходил в «Кущи» ежедневно. Капитан Холбрук сообщил мне все, что было известно об особняке, ибо еще раньше употребил немало сил в попытках найти причину плачевной перемены с Лотой. Причина могла крыться и в самом доме, и в окрестностях, однако изыскания почти не дали результатов. С «Апельсиновыми кущами» призраки не ассоциировались – капитан не слышал ни единой зловещей легенды. Лишь старик врач, итальянец, который всю жизнь прожил в Тадже и знавал самого Руффини, приподнял завесу таинственности. Оказалось, на вилле и впрямь нечисто: некая сила тяготеет над каждым владельцем «Апельсиновых кущ», которому взбрело там поселиться. И так было со времен первых хозяев виллы.

– Владельцы «Кущ» несчастливы. Да, сударь, несчастливы: порой вянут и умирают.

– Вы говорите о недужных, которые прибыли на юг, чтобы дожить здесь последние месяцы?

– Вовсе нет. К примеру, дедушка синьорины: он казался вполне здоровым, когда приехал в наши края. Правда, в его возрасте здоровье может резко дать сбой – тут нет ничего особенного. Зато были другие случаи, еще до синьора Хаммонда, случаи увядания и смерти куда более трагические и даже в определенном смысле таинственные. Жаль, что синьорина потратила на виллу столько денег.

– Что значат деньги, если она просто уедет отсюда?

Она не желала уезжать – в этом была вся трудность. Она оставалась невосприимчива ко всем доводам своего возлюбленного. Она покинет «Кущи» в апреле, когда на юге Италии заканчивается сезон; уговоры и горячие мольбы капитана Холбрука не побудят ее уехать ни на неделю, ни даже на день раньше, чем предписывает врач.

– Я стану презирать себя, если дам слабину и сбегу, – заявила Лота, мне же в этих словах почудилась разгадка, ключ к ее упрямству. Лота, решила я, готова сделать из себя мученицу, лишь бы не поддаться ужасу непонятной природы, который преследует и губит ее.

Свадьбу назначили на июнь, так что Джордж Холбрук убеждал теперь Лоту на правах будущего супруга, но, уступчивая во всех остальных вопросах, она становилась непреклонна, когда речь заходила об отъезде из «Апельсиновых кущ». Пылкие мольбы жениха трогали ее ровно в той же степени, что и тетушкин лепет, то есть не трогали вовсе.

Я начала осознавать, что дело безнадежное, когда вполне убедилась, что здоровье Лоты находится в прямой зависимости от того, насколько скоро она покинет «Кущи». Нам оставалось ждать апреля, уповая на лучшее, если мы еще могли питаться упованиями. При первой возможности я открылась доктору-англичанину, однако он, человек явно неглупый и дружелюбный, высмеял саму мысль о влиянии потусторонней