Пассажиры империала - Луи Арагон Страница 95

прежней гадливостью, а просто находил, что вопрос нельзя так ставить. Деньги не имеют отношения к любовным утехам, они лишь избавляют от церемониала вежливости и проявления нежных чувств, обязательного для любовников из приличного общества. Плати более или менее открыто, и тогда не возникнет лжи, которая постепенно свяжет тебя с женщиной. Пьер всё больше проникался убеждением в спасительной роли денег. Деньги — это оборонительное укрепление свободной личности, редут, охраняющий одиночество. Пьер Меркадье с усмешкой подумал, что, наперекор рассуждениям его бывшего приятеля, следует вдвойне, втройне платить женщине, которой было с тобой приятно: тогда ты загрязнишь и даже совсем перечеркнёшь это опасное удовольствие, и женщина не сможет вообразить, что она имеет какие-то права на своего любовника.

Такого рода мысли нередко бывают у двадцатилетних юношей; пусть это гадкие мысли, но они естественны для неопытного мальчишки, который не может противиться силе случайной встречи, первого увлечения. Но у сорокалетнего зрелого мужчины в таких рассуждениях есть что-то отталкивающее, извращённое. Пьер это смутно чувствовал. Но не отказывался от своих умонастроений.

В общем, он мстил женщинам за свои обиды на устройство мира, за свои обманутые надежды. Так, по крайней мере, он объяснял себе свою психологию. Чем ему досадил мир? А его отношение к женщинам? Безумства, не уступавшие студенческим похождениям, вдруг повторившиеся в зрелом возрасте, — разве они давали ему право судить о женщинах? Можно подумать, что я рассказываю здесь историю целой жизни, а я говорю лишь о двух неделях — но о двух неделях ярого распутства: так мог бы вести себя ошалелый молокосос, впервые познавший тайну пола.

Однажды он в фиакре повёз в Булонский лес стареющую женщину, которая всё говорила о смерти, и ему доставило удовольствие похлопать её по заду в минуту самых мрачных её излияний. Четверть часа он воображал, что влюбился в кафешантанную певичку, в другой раз вызвал ревность у покровителя некоей девицы с Монмартра, встреченной в кафе. Покровитель пригрозил ему полицией, в которой он, очевидно, служил. Все эти похождения длились девять дней, считая и прогулку в Сен-Клу с горничной из его гостиницы. После этого ему пришлось переселиться на левый берег Сены и завтракать в другой молочной.

Ах, как было приятно чувствовать, что он сам себе хозяин! Ни разу он ни о ком не подумал. Прежде всего — он сам. Да и потом — он сам. То днём, то ночью он попадал в номера гостиниц в компании проституток, которые сочиняли о себе всякие небылицы, но стоило разрушить это нагромождение выдумок, и перед ним оказывалась просто-напросто голая и нередко смущённая женщина, готовая на всякие унижения и всегда более обманутая, чем он, ибо уж он-то не стеснялся лгать, особенно уличным потаскушкам: им он сулил такую роскошную жизнь, и так убеждённо, что они в конце концов, размечтавшись, начинали верить в нежданное счастье, которое вдруг выпало на их долю, как большой выигрыш в лотерее… Он лгал не моргнув глазом, и, когда доставал из кармана гребёночку, чтобы привести в порядок растрепавшиеся волосы, и, расплатившись, как полагается, удалялся, его партнёрши, даже самые искушённые, на несколько минут застывали в оцепенении, совершенно убитые. Редко они слали ему вслед ругань. Но изругать его хотелось всем.

Для мужчины величайшее удовольствие — отбить женщину у сопровождающего её кавалера. В парижских кафе это обычная игра. Пьеру она придавала духу. Значит, он ещё может нравиться, его ещё не сбросишь со счёта. Пусть иллюзия длилась лишь то время, пока он сидел в кафе на диванчике, обитом молескином, за мраморным, треснувшим столиком, а в конце концов женщина уходила со своим спутником. Дорого было то мгновенье, когда её глаза отвечали согласием, когда зеркала бывали пособниками измены и совершавшихся на расстоянии любовных хитростей…

Заметьте, что все похождения Пьера Меркадье заняли очень немного времени. Наступил конец сентября. Пьер чувствовал себя утомлённым, ведь ему было уже не двадцать лет. А вместе с усталостью вернулись прежние мечтания. По правде говоря, они никогда совсем и не покидали его, только стали скромнее, вот и всё. Но, пожалуй, он ежедневно посвящал им большую часть времени. Игра, которую он изобрёл когда-то, обманывая Полетту, и главная прелесть которой заключалась именно в этом обмане, уже не нуждалась в маскировке: ведь он был в Париже один и мог без утайки заниматься своими биржевыми операциями, а Полетте мстить другим способом. Однако играл он теперь с особым упорством.

Читать газеты уж стало совсем невозможно из-за глупейшего их интереса к делу Дрейфуса. Меркадье ограничивался чтением страницы, посвящённой финансовым делам. Но в игре на бирже у него появился новый принцип. Принцип просто опьяняющий, так как он был полным отрицанием того принципа, которого он придерживался до сих пор. Все игроки поймут душевное состояние Пьера Меркадье: нет ничего увлекательнее, чем внезапная перемена правил игры. Предположим, например, что в шахматах придумали новый ход для слона… или же изобрели в висте новые правила для игры с болваном, а в рулетке изобрели новый способ делать ставки… Это и случилось с Пьером Меркадье: он изменил основное правило своей игры. До сих пор он считал бесспорным, что нельзя отделять свою выгоду от интересов страны. И вдруг, вероятно потому, что он принялся разрывать вокруг себя путы, связывающие его с близкими, ему пришло в голову, что его прежние взгляды — сущая нелепость, устаревший предрассудок, к тому же крайне вредный, мешающий успеху биржевых операций, — это он достаточно проверил на собственном опыте; и тогда Пьер Меркадье решил, что по самой сути игры необходимо избавиться от такого глупого правила, уже отвергнутого историей… Словом, он принялся играть против Франции.

Ах, уж эта Полетта!

О Бланш он не думал. Теперь он никогда не думал о Бланш. Не хотел ли он отомстить Бланш? Представьте, ведь он вообразил, что любит её! Смешно! Фантазия школьника. Всё дело было в чувственном удовольствии, которое доставила ему неожиданная перемена. Теперь он знал, что это удовольствие ему может доставить чуть ли не любая женщина. А всё остальное!.. Тристан и Изольда? Надо же быть таким дураком! Впрочем, в деревне от скуки и не то ещё взбредёт в голову…

А что, если б она пошла за ним, решилась бы на совместную с ним жизнь? Тогда ему пришлось бы сменить старые истёртые оковы на новые цепи. Брр! Он даже вздрогнул. Где-то в глубине души, конечно, ещё оставалось у него сожаление, вернее, горечь, но причина их оказалась иная, чем можно было ожидать. Бланш отвергла его, но горько не то, что она не