Пассажиры империала - Луи Арагон Страница 72

Полетта и Дениза зашикали на него: «Тш-и! Т-ши!» — и продолжали свои загадочные упражнения, прерывавшиеся иногда странными паузами, которые подруги переносили с непривычным для них терпением.

У обеих блестели глаза, в голосе дрожь. Они вертели столик. Граф пожал плечами. Какая чепуха! Дамы рассердились.

— Садитесь, дядюшка, и смотрите!

Разговор шёл с вызванным духом, по имени Жозеф. Больше он ничего не пожелал сообщить о себе: Жозеф и только. Позднее Дениза вспомнила, что у них в доме был старик слуга, который носил её на руках, когда она была маленькая… Странно всё-таки, что духам постоянно приходится напоминать правила игры. Дух, отвечай. Один удар означает — «да», два удара — «нет». Один удар — буква «А», два удара — «Б». Пока доберёшься до последней буквы алфавита, просто исстрадаешься. Тем более, что никогда в точности не знаешь, сколько у нас букв во французском алфавите — не то двадцать пять, не то двадцать шесть. А какое, верно, мученье, если натолкнёшься на безграмотного духа. «Попадаются и такие», — сказала Дениза.

Господин де Сентвиль был зачарован. Сначала он посмеивался, и Жозеф рассердился на него, закапризничал, перестал отвечать. За Жозефом последовала женщина — дух женщины, умершей в тюрьме во время революции. Эта дама заговорила о Марии-Антуанетте. И вдруг столик точно с ума сошёл: несомненно ему захотелось сказать что-то своё вместо ответов на вопросы, которые ему задавали, это было совершенно очевидно; он непрестанно выстукивал буквы, наклонялся, подскакивал, подпрыгивал. И все его слова полны был трагического смысла: «отчаяние», «голод», «одиночество»… Настоящая тюремная драма… Всё это было так далеко от сидевших за столиком двух молодых и кокетливых, легкомысленных женщин, так далеко и так необычно, что невозможно было заподозрить мошенничество, и когда столик три раза подряд тяжёлыми толчками сказал: «Дитя моё», граф перестал насмехаться, и у него больно сжалось сердце, потому что в его ушах всё ещё звучал голос Бланш, призывавшей свою дочь.

И вот около шести часов вечера, когда за Денизой приехал шарабан, Норбер и его друзья застали Полетту, госпожу де Ласси и старика де Сентвиля в спиритическом трансе — все трое были поглощены беседой с духами и со страстным вниманием следили за бешено прыгавшим столиком. Де Сентвиль поминутно терял пенсне, старческие руки его сводила судорога, так старательно он прижимал их к столику, не забывая при этом, чтобы большие пальцы были притиснуты друг к другу, а мизинцы соприкасались с мизинцами соседок.

— Дорогой Норбер, — сказала Дениза, — мне очень неловко перед вами, но, право, я не могу уехать и оставить моих друзей, когда у них такое горе.

Она не тронулась с места и внимательно отсчитывала толчки столика: одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, но четырнадцать — это ведь буква «Н».

— Дениза, поедемте. Вас ждут в Шандаржане.

— Норбер, никакие уговоры, не помогут. Ведь я уже сказала вам: я исполню свой долг и останусь ночевать в Сентвиле. Отвезите всех домой, а потом доставьте мне, пожалуйста, мой маленький саквояж. Скажите моей горничной, чтобы положила в него ночную рубашку и флакон с нюхательной солью. Главное, чтоб не забыла нюхательную соль.

Норберу оставалось лишь покориться и ехать поскорее в Шандаржан, что он и сделал с тяжёлым сердцем.

Около семи часов вечера вернулась с поисков первая партия: фермер Лёф и два парня из Бюлоза. Ничего! Никого! Затем возвратился Пьер, за ним один из батраков с Паскалем. Ничего! Никого! Облазили гору во всех направлениях. Никто и не представлял себе, какая она большая, эта гора. Взобравшись на вершину, кричали, звали. Голоса перекликались. Им отвечало только эхо. Найти же никого не нашли. В восьмом часу подали обед, — всё-таки надо же было поесть. Но одержимые спириты всё вертели свой столик. Пьер негодовал. А Паскаль был в недоумении.

Вернулся и Пейерон. Он шёл разбитый усталостью, перекинув куртку через руку. Он обшарил все кусты, ходил по торфянику. Ясно было, что там сколько угодно мест, где девочка могла погибнуть. И кто знает, что с ней случилось ночью, в темноте… С вершины идут вниз такие отвесные кручи. Завтра надо обследовать другой склон горы.

Неистовые спириты никак не могли оторваться от своего занятия. Столиком завладел какой-то новый дух. Он не пожелал назвать своё имя. А ведь как его умоляли! Он был молчалив, даже не всегда отвечал на вопросы коротким «да» или «нет». Вдруг он возвестил, что будет говорить. И отстукал только одно слово: «Мама». Что? Мама? Какая мама? Чья мама? На свете очень много мам. Дух, скажешь ты нам, наконец, своё имя? Столик стукнул один раз. Значит — да. Прекрасно, в добрый час!

Все собрались в комнате, где шёл спиритический сеанс. Разговаривали о своём, не обращая внимания на спиритов, сердито шикавших на публику. Батраки, фермер и господа из замка говорили о поисках Сюзанны, госпожа Пейерон, хватаясь рукой за горло, в ужасе задавала по сто раз одни и те же вопросы.

Столик наклонялся, подпрыгивал, отстукивал шестнадцать, девятнадцать раз — значит «С». Потом — один, два, три, четыре, пять… восемнадцать, девятнадцать, двадцать… двадцать один — «Ю»… Один, два, три… двадцать пять, двадцать шесть — «З».

— Ах, боже мой! — воскликнула Полетта.

Все обернулись. Мать смотрела на эту картину безумными глазами. Затем столик стукнул только один раз — «А». СЮЗА… Дух, отвечай, — да или нет? Один раз — да, два раза — нет. Кто ты? Девочка Сюзанна?

Пьер возмутился. Перестаньте, какой позор! Госпожа Пейерон шагнула вперёд. Столик приподнялся, тяжело стукнул и замер. Один удар: «да». Это Сюзанна!

Бланш Пейерон разрыдалась. Её обступили. Пьер бросился к ней. Господин де Сентвиль вскочил и в ужасе смотрел то на столик, то на плачущую мать.

— Довольно вам! — крикнул Пьер. — Пойдёмте обедать.

Паскаль, побледнев как полотно, шепнул Ивонне, стоявшей рядом с ним:

— Значит, она умерла.

Пейерон, еле живой от усталости, ничего не понял во всей этой сцене. Обняв жену за плечи, он тоном уравновешенного, здравомыслящего человека повторил слова Пьера:

— Пойдёмте обедать.

XLII

Бонифас, молодой великан — существо кроткое и несчастное. С самого раннего детства он стал в Бюлозе предметом насмешек и презрения из-за того, что отца у него не было, а мать шлюха и путалась со всеми. В один прекрасный день она куда-то исчезла, бросив шестилетнего сына на произвол судьбы. Правда, на вид ему давали