Как читать книги? - Вирджиния Вулф Страница 37

впечатление, будто и Гарди, и Шарлотта Бронте взяли за основу стиля неестественный и вычурный язык газетчиков, во всяком случае, в их прозе сохраняется некоторая неуклюжесть и туговатость. Однако отдадим им должное: они с таким усердием и упорством били в одну точку, так упрямо гнули свое, стараясь подчинить слова образу мысли, что в конце концов создали язык, один в один выражающий их замысел: язык, по-своему прекрасный, могучий и стремительный. В нем нет и следа читательского опыта – Шарлотта Бронте точно ничего не использовала из своего багажа читательницы. Она так и не научилась, по примеру профессиональных литераторов, гладкой, накатанной речи, то напористой, то витиеватой. «Мне всегда с трудом давалось общение с умными, тонкими, внимательными собеседниками или собеседницами,– начинает она тоном, напоминающим передовицу в провинциальном журнале, однако постепенно ее голос крепнет, согревается, обретает гибкость и богатство модуляций,– но стоило мне сломать лед светских приличий и перебороть собственную нерешительность, как я отвоевывала себе местечко в глубине их жарких гостеприимных сердец»6. А это уже ее епархия – сердечная душевная атмосфера, ею пронизана буквально каждая страница. Другими словами, конек Шарлотты Бронте – не тонко обрисованные характеры, нет, все ее герои пылки и прямолинейны; и не комическая сторона сюжета – напротив, в ее историях нет ничего легкого или смешного; и не философский взгляд на вещи – она же до мозга костей дочь своего отца, приходского священника. Нет, истинная ее стихия – это лирика. Возможно, таков удел всякой творческой личности – недаром про таких в жизни говорят: не хочешь, а заметишь. Есть в них что-то неукротимое – какой-то творческий зуд, мешающий им стоять в стороне безучастными наблюдателями: вечно он заставляет их идти наперекор устоявшемуся порядку. Именно этот мятежный дух вынуждает их забыть о полутонах и прочих мелких деталях и устремиться в бурное море страстей человеческих, отметая в сторону рутину, житейские заботы обывателей. Такие становятся поэтами; а случись им писать прозу, они не будут мириться с ее условностями. Не случайно Эмили с Шарлоттой чуть что – сразу обращаются к природе: им обеим необходим мощный символ тех беспредельных вулканических страстей в душе человека, которые едва ли можно выразить словом или поступком. Недаром свой лучший роман «Городок»7 Шарлотта заканчивает сценой бури: «Темное, набрякшее небо висело низко над волнами – точно парус под ветром, и тучи, шедшие с запада, принимали причудливые формы»8. Еще бы: природа в этом случае призвана описать настроение, которое по-другому выразить нельзя. Заметим, однако, что пейзаж как предмет, достойный наблюдения, сестер совсем не увлекает: они не стремятся, как Дороти Вордсворт, к точному его описанию или к тонкой зарисовке, как Теннисон. Нет, они хватаются за те природные явления, которые сопредельны их собственному настроению или состоянию героев, потому что все эти бури, пустоши, редкие просветы чистого летнего неба – не декоративный прием, не яркое пятно, призванное оживить сцену, и не похвальба собственной зоркостью: нет, они несут эмоциональный заряд, высвечивая смысл книги.

Постичь же смысл произведения, как правило, довольно сложно, поскольку выражается он чаще всего не в том, что описывается, и не в том, как изъясняются герои, а в том не лежащем на поверхности сопряжении внешне далеких явлений, которое имел в виду писатель. Особенно сложно бывает с такими поэтами прозы, как сестры Бронте: у них смысл неотделим от языка, да и о смысле-то можно говорить с большой натяжкой, скорее о настроении, о чем-то неуловимом. И чем сильнее, талантливее поэт, тем труднее поддается пониманию его идея: именно поэтому разобраться в «Грозовом перевале» Эмили намного труднее, чем в «Джейн Эйр». Если для Шарлотты писать было равнозначно темпераментному, яркому, безудержному самоизлиянию: «Я люблю!», «Я ненавижу!», «Мне больно!», и это очень похоже на то, как мы в обыкновенной жизни выражаем свои чувства, хотя по силе переживания наш опыт не сравнится с душевной драмой Джейн Эйр, то в «Грозовом перевале» все совсем не так. Там нет ни героини, изливающей душу, ни гувернанток, ни хозяев. Любовь там, правда, есть, но то не любовь между мужчиной и женщиной: какая-то иная, более общая идея служила Эмили источником вдохновения. Ее не увлекали собственные страдания или болячки: она не находила в них поэзии. Но вот картина мира, расколотого надвое, пребывающего в состоянии вселенского хаоса,– это ей по нраву: она верит, что ей по плечу восстановить распавшуюся связь вещей. В ее романе видно титаническое стремление сдвинуть глыбу с мертвой точки, разрешить дилемму: когда устами своих героев она не просто изливает душу – «Я люблю!», «Я ненавижу!»,– но от лица всего человечества бросает вызов холодным вечным стихиям, мы поражаемся убежденности, с какой она заставляет нас поверить в свою силу! И что с того, что вызов, брошенный звездам, не был услышан, что фраза оборвана на полуслове, борьба закончилась поражением? По-другому и быть не могло, зато сколько скрытой мощи таится в полукосноязычном признании Кэтрин Эрншо: «Если погибнет все, но он останется, жизнь моя не прекратится; но если все другое сохранится, а его не будет, вся вселенная сделается мне чужой, и мне нечего будет в ней делать»9. Даже перед лицом смерти не дрогнет эта сила: «Я вижу покой, которого не потревожить ни земле, ни адским силам, и это для меня залог бесконечного, безоблачного будущего – вечности, в которую они вступили, где жизнь беспредельна в своей продолжительности, любовь – в своей душевности, а радость – в своей полноте»10. Собственно, почему ее роман и занимает столь высокое место среди прочих: в нем словно прозревается, за внешними поступками людей, существование такой силы духа, которая поднимает житейское до уровня истинного величия… Но почему роман? Разве поэзии мало? Действительно, в стихах, которые, возможно, переживут века, Эмили Бронте в нескольких строках запечатлела и крик души, и свое кредо. И все же талант романиста не давал ей покоя: хотелось попробовать себя на более трудном и менее благодарном поприще – в прозе, где приходится, как известно, лепить характеры, неусыпно следить за нитью действия, создавать реалистические зарисовки жизни на ферме, в усадьбе; воспроизводить живую речь мужчин и женщин, совершенно на тебя не похожих. И надо сказать, ей это удалось: мы сопереживаем героям не оттого, что они изливают душу или сыплют тирадами, а опосредованно: вот слышится старинный мотив, который напевает девочка, качаясь на ветке дерева; вот на наших глазах отара овец поднимается по склону, щипля траву; вот ветер прошелестел в траве. Перед нами, как на ладони, жизнь