Однажды в лесу - Бибхутибхушон Бондопаддхай Страница 30

В этот раз наш путь пролегал через невысокие холмы, поросшие молодыми побегами цветочного дерева голголи, изредка попадались чащи лесного пламени. В предрассветной темноте ночи лес и холмы выглядели непривычно и загадочно. На востоке постепенно начала заниматься заря, подул утренний ветерок, послышалось пение птиц. Пот градом лил с наших лошадей — еще бы! столько бежать, — только выносливое животное могло преодолеть такой длинный путь. В сумерки выехали из конторы, сейчас уже рассвет, а дороге конца и края нет — впереди только лес и холмы.

Из-за холмов перед нами постепенно поднимался ярко-красный, цвета синдура, диск солнца. Мы остановились в какой-то деревне по пути, купили немного молока подкрепиться, и часа через два наши лошади въехали в Пурнию.

Я расправился с делами поместья в Пурнии, но не то чтобы старался в них вникнуть — все мои мысли были о предстоящем пути. Мой спутник хотел, чтобы мы отправились обратно сразу же после судебного разбирательства, но я не дал его желанию сбыться — уж очень хотелось вновь насладиться необыкновенной прелестью верховой езды лунной ночью.

Так мы и поступили. Хотя луна в тот день взошла чуть позже обычного, она освещала нам путь до самого рассвета. Ах, какая это была лунная ночь! В тусклом сиянии убывающей луны лес и холмы словно превращались в неведомую страну грез, светившуюся мягкой, спокойной, но при этом такой удивительной красотой: эти небольшие заросли сахарного тростника, желтые россыпи цветов голголи на склонах холмов, петляющая вверх-вниз тропа — все они были словно из какой-то далекой галактики, и я сам, лишившись тела как после смерти, будто переместился в какой-то неведомый невидимый мир, в нирвану Будды, в которой луна не восходит, но и тьмы нет.

Спустя много лет, когда я отринул эту свободную жизнь и завел свой очаг, сидя порой в выходной в своем съемном доме на маленькой улочке Калькутты и слушая мерный стук швейной машинки жены, я всякий раз вспоминал ту ночь, необыкновенную радость, таинственную красоту окутанных лунным светом лесов, ярко выделявшиеся в предрассветной тьме россыпи соцветий дерева голголи, покрывшие склоны холмов, свежий, терпкий аромат засохшего сахарного тростника, и мысленно отправлялся в Пурнию верхом на лошади по той самой тропе, освещенной мягким сиянием луны.

2

Где-то в середине месяца чойтро из деревни Ситапу́р пришла новость о том, что местный доктор-бенгалец Ракха́л-бабу внезапно умер накануне ночью.

Я впервые слышал это имя и даже не знал, что в Ситапуре есть врач. Как мне рассказали, он жил в той деревне вместе с женой и сыновьями больше двадцати лет и был весьма востребованным доктором в тех краях.

Меня тяготило неприятное чувство: уважаемый человек из моей родной Бенгалии вдруг умер вдалеке от дома, оставив жену и детей, а я совершенно не знал, в каком они сейчас положении, может ли кто-то о них позаботиться, сделаны ли необходимые приготовления для погребального обряда — все эти вопросы не давали мне покоя, и я решил, что моим первым долгом будет отправиться туда и помочь охваченной горем семье.

Я узнал, что деревня Ситапур находится милях в двадцати от нашей конторы, на границе поместья Корари, и к вечеру уже был там. Расспросив людей, я отыскал дом Ракхала-бабу — две большие хижины с черепичными крышами и несколько маленьких. Во дворе — что-то вроде веранды, служащей в качестве гостиной, как это принято в этих краях. Глядя на этот дом, сложно было сказать, что он принадлежал бенгальцу — всё, начиная с вереницы плетеных чарпаи на веранде и заканчивая флагом Ханумана во дворе, казалось устроенным на здешний манер.

Я громко позвал — из дома вышел мальчик лет двенадцати-тринадцати и спросил меня на просторечном хинди, кого я ищу.

Он был совсем не похож на бенгальца: бритая голова с небольшой прядью-шикха и обернутый вокруг тела белый кусок ткани являлись признаками траура, но даже его выражение лица было совсем как у местных ребятишек.

— Позови кого-нибудь из старших, если они дома, — попросил я, представившись.

Мальчик ответил, что он за старшего, в доме, кроме него и двух младших братьев, больше мужчин нет.

— Передай матери, что я хочу с ней поговорить.

Вскоре он вернулся и провел меня в дом. Вдове Ракхала-бабу на вид было лет тридцать, не больше — одета во всё белое в знак траура, глаза распухли от слез.

Хозяйство Ракхала-бабу являло собой картину страшной бедности: в углу двора стояло небольшое зернохранилище, на веранде — пара чарпаи, рваные подушки и одеяла, местные металлические сосуды, кальян, старый жестяной сундук.

— Я тоже бенгалец, живу тут неподалеку. До меня дошла весть о смерти Ракхала-бабу, и я сразу же приехал сюда, посчитав это своим долгом. Если вам нужна какая-нибудь помощь, смело говорите.

Из-за двери послышался тихий плач вдовы Ракхала-бабу. Я успокоил ее и вновь объяснил, зачем приехал к ним. На этот раз она вышла из комнаты и сказала, всхлипывая от слез:

— Вы для меня — всё равно что старший брат. Господь послал вас к нам в этот страшный час.

Постепенно, слово за слово, выяснилось, что в этом чужом краю семья Ракхала-бабу едва сводит концы с концами. Весь прошлый год он был прикован к постели. На его лечение и домашние расходы ушли последние деньги, и теперь не на что даже провести погребальный обряд.

— Ракхал-бабу ведь живет тут много лет, неужели ничего не смог нажить? — спросил я.

Молодая женщина отбросила сомнения и застенчивость, словно встреча с человеком из родного края на чужбине в этот скорбный день наконец прибила беспокойный корабль ее жизни к твердым берегам.

— Я не знаю, чем он раньше занимался. Мы поженились пятнадцать лет назад, незадолго до смерти его первой жены. Когда я пришла в их семью, мы еще как-то справлялись. Люди здесь почти не платят за визиты доктора деньгами, дают кто пшеницу, кто кукурузу. В прошлом году в месяц магх он заболел, и с тех пор в доме не появилось ни пайсы. Но люди здесь добры, у кого что было, приносили нам: кто пшеницей поделится, кто кукурузой, кто горохом. Так и жили, иначе все умерли бы с голоду.

— Где живут ваши родители? Туда сообщили?

Вдова Ракхала-бабу после некоторого молчания ответила:

— Некому сообщать. Я никогда не была в отцовском доме. Слышала, что он в округе Муршидаба́д. С детства я жила в доме свояка, родителей не знаю.