Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон Страница 3

Объятие не призрачно, ибо он нащупывает эти руки, но и не реально, ибо руки невидимы.

Ему не нужна эта ледяная ласка; он хочет высвободиться и хватает руки; сейчас он их расцепит, сбросит со своей шеи. Пальцы длинны, тонки и холодно-влажны, а на безымянном пальце левой руки он обнаруживает матушкино кольцо – золотую змейку, – то самое, о котором всегда говорил, что не глядя узнает его из тысячи. И вот он его узнал!

Холодные руки мертвой кузины обняли его за шею – влажные пальцы сцепились у него на груди. Он спрашивает себя, уж не рехнулся ли.

– Ко мне, Лео! – командует он собаке. – Ко мне, малыш!

Ньюфаундленд, встав на задние лапы, передние кладет хозяину на плечи, но под лапами – мертвые руки, и Лео исторгает жуткий вой и отскакивает от хозяина.

Так студент и стоит: в лунном свете, в ледяных объятиях, – а поодаль от него жалобно скулит собака.

В конце концов сторож, всполошенный собачьим воем, выходит поглядеть, где на площади непорядок, и тотчас ледяные руки исчезают.

Студент ведет сторожа к себе в гостиничный номер, одаряет деньгами; он так благодарен ему, что готов отдать половину своего скромного капитала.

Повторится ли объятие утопленницы – вот о чем его мысли.

Отныне он старается не оставаться в одиночестве: заводит сотню знакомств, делит комнату с товарищем-студентом. Если вдруг пустеет общая комната гостиницы, он выбегает на улицу. Его странное поведение замечено; в нем начинают подозревать безумца.

Но, несмотря на все усилия, он еще раз остается один. Из общей комнаты все куда-то подевались, и он под нелепым предлогом спешит выйти на улицу, но и улица пустынна, и вот вторично он чувствует, как на его шее смыкаются холодные руки, и вторично на его зов ньюфаундленд Лео пятится с жалобным подвыванием.

После этого случая он покидает Кельн – вновь пешком, теперь уже потому, что вынужден экономить. Он прибивается к бродячим лоточникам, шагает бок о бок с поденщиками, заговаривает с каждым путником, которого посылает ему дорога, и с утра до ночи старается быть среди людей.

Ночует он в кухнях постоялых дворов, устраивается возле очага, и все равно он часто совсем один, и даже почти привык к ледяным объятиям.

Много месяцев минуло со смерти его кузины: позади и осень, и зима; вновь настала весна. Деньги у него на исходе, здоровье расшатано; он – тень себя прежнего. Он скоро будет в Париже. Он поспеет как раз к карнавалу. О, как он спешит! Париж во время карнавала – вот где он ни на миг не останется один, не претерпит ласку утопленницы; как знать: может, он обретет былую веселость, здоровье его поправится, он вернется к живописи, заработает известность и деньги своим искусством.

Как тяжко ему дается преодоление последнего отрезка пути, ведь день ото дня он слабеет, он буквально еле передвигает ноги!

Но все когда-нибудь кончается; кончилась и дорога – долгая унылая дорога. Перед ним Париж, и он впервые вступает в этот город, о котором столько мечтал; в город, который миллионом своих голосов изгонит фантома.

В этот вечер Париж для него – скопление огней и звуков, и он растерян. Огни пляшут перед глазами, ни на миг не замирая, оглушительная музыка бьет по ушам, а голова будто сама собой поворачивается направо и налево, ибо он не в силах разобраться в этом хаосе.

И все же ему удается отыскать здание оперного театра, где дают бал-маскарад. У него хватает денег, чтобы купить входной билет и взять напрокат домино, которое скроет его обноски. Кажется, всего миг назад вступил он в ворота чудесного города – а уже оказался в самой середке разнузданного веселья.

Нет больше тьмы, нет одиночества, а есть буйная толпа, галдящая и пляшущая, и есть хорошенькая дебардерка[2] – повисла у него на локте.

Ему весело, о как ему весело. По всем признакам, вернулось прежнее, легкое отношение к жизни. Вокруг говорят о каком-то пьяном студенте возмутительного поведения; он слышит голоса, он видит, что указывают на него, хотя он со вчерашнего дня губ не омочил и даже сейчас пить не станет, хотя губы сухи, а в горле пожар; он просто не может пить.

Он охрип, и трудно разобрать его слова, но отчаянно весел, и это потому, что вернулась былая беспечность.

Прелестница дебардерка явно утомилась – ее руки на его плечах тяжелее свинца. Прочие танцоры выбывают один за другим.

И одна за другою гаснут свечи в канделябрах.

И в мутной полумгле, которая не относится ни к ночи, ни ко дню, очень бледно выглядят гирлянды и прочие украшения.

Сквозь полуоткрытые ставни проникает полоска холодного серого света – это новорожденный день; умирающие огни уже еле мерцают.

И в этом свете прелестница тоже меркнет. Вот только что так ярки были ее глаза. Он смотрит ей в лицо, он наблюдает угасание этого блеска. Он все смотрит. Лицо бледнеет под его взглядом; оно совсем белое!

А теперь взгляд возвращает ему только тень лица.

А теперь нет ничего – ни блестящих глаз, ни лица, ни тени от лица. Он один, один в огромном зале.

Он один, и в чудовищной тишине слышит эхо собственных шагов, ибо втянут в жуткую пляску, которая длится без музыки.

Ритм задает только биение в его груди, ибо шею вновь обвили холодные руки, и они-то вертят его, и не стряхнуть их, не оттолкнуть. Ему не выскользнуть из ледяной хватки: она неумолима, как смерть. Он оглядывается: никого, только он один в огромном пустом зале, – но он же чувствует: они здесь, холодные, как из могилы, куда как реальные в каждой подробности – длинные тонкие пальцы – и кольцо, которое когда-то носила его матушка.

Он пытается крикнуть, но истерзанное жаждой горло бессильно. Тишину нарушает только эхо шагов – это его шаги, и ему не выпутаться из дикой пляски, ибо она владеет им.

Кто сказал, что он пляшет без партнерши? Холодные руки сцеплены на его груди, и он уже не отталкивает эту ласку. Нет! Полька продолжается; она будет продолжаться, пока он не упадет замертво.

Огни погасли; через полчаса являются жандармы с фонарем. Они вошли, потому что на крыльце под дверьми выл ньюфаундленд, но зал пуст. Возле главного входа они обо