Фиеста (И восходит солнце) - Эрнест Миллер Хемингуэй Страница 24

Вошла девочка и накрыла стол к ужину.

– Охренеть, как дует! – сказал Билл.

Девочка внесла большую миску горячего овощного супа и вино. За этим последовали жареная форель с каким-то рагу и большое блюдо с земляникой. Вино мы пили за так, и девочка покорно носила его нам, мило смущаясь. Старая хозяйка заглянула только раз и сосчитала пустые бутылки.

Поужинав, мы поднялись к себе и стали читать и курить в постели, чтобы согреться. Ночью я проснулся и услышал, как дует ветер. Приятно было лежать в теплой постели.

• ГЛАВА 12 •

Проснувшись утром, я подошел к окну и выглянул наружу. Небо прояснилось, и облака уже не скрывали горы. Под окном стояли несколько повозок и старый дилижанс с деревянной крышей, растрескавшейся от непогоды. Должно быть, остался с доавтобусных времен. На одну повозку запрыгнул козел, а с нее – на крышу дилижанса. Он мотнул головой козам, стоявшим внизу, а когда я погрозил ему, соскочил на землю.

Билл еще спал, так что я оделся, вышел в коридор, чтобы обуться, и спустился. Внизу никто не шуршал, и я отодвинул засов и вышел. Ранним утром было прохладно, солнце даже не успело высушить росу, собравшуюся после того, как улегся ветер. Я пошарил в сарае за гостиницей, нашел что-то вроде мотыги и пошел к ручью – накопать червей для наживки. Ручей был чистым и мелким, но форелью там не пахло. На поросшем травой берегу, поближе к воде, я всадил в землю мотыгу и вывернул ком дерна. Под ним были черви. Как только я вывернул дерн, они юркнули кто куда, но я прилежно копал и вытащил их будь здоров. Копая поближе к воде, я набрал червей в две жестянки из-под табака и присыпал грязью. На мои труды смотрели козы.

Когда я вернулся в гостиницу, старуха уже была на кухне, и я сказал ей приготовить кофе и что мы хотим ланч с собой. Билл проснулся и сидел на краю кровати.

– Я видел тебя из окна, – сказал он. – Не хотел мешать. Чем ты занимался? Деньги закапывал?

– Пентюх ты ленивый.

– Трудился для общего блага? Великолепно. Хочу, чтобы ты начинал с этого всякий день.

– Ладно, – сказал я. – Вставай.

– Чего? Вставать? С какой это стати? – Он забрался в постель и натянул одеяло до подбородка. – Найди мне повод, чтобы встать.

Я стал собирать снасти и складывать в мешок.

– Тебе не интересно? – спросил Билл.

– Я думаю спуститься и поесть.

– Поесть? Чего ж ты сразу не сказал? Я думал, ты хотел поднять меня забавы ради. Поесть? Отлично! Теперь ты дело говоришь. Сходи-ка накопай еще червей, а я скоро спущусь.

– Иди к черту!

– Трудись ради общего блага. – Билл всунул ноги в трусы. – Помни про юмор и моральные основы.

Я вышел из комнаты, прихватив мешок со снастями, сачки и зачехленные удочки.

– Эй! Вернись!

Я просунул голову в дверь.

– Может, проявишь юмор?

Я показал кукиш.

– Это не юмор.

Спускаясь по лестнице, я слышал, как Билл напевал:

– Юмор и моральные основы выручат, когда тебе хреново. Положись на юмор и основы, обращаясь к тем, кому хреново. Немножко юмора и самые основы…

Он пел это, пока не спустился, на мотив: «Колокола звонят для нас с любимой». Я читал испанскую газету недельной давности.

– Что это за юмор и моральные основы?

– Как? Ты не слышал «Юмор и моральные основы»?

– Нет. Кто это поет?

– Да все. Весь Нью-Йорк помешался. Это как с братьями Фрателлини[66].

Девочка принесла кофе и гренки с маслом. Или, точнее, поджаренный хлеб с маслом.

– Спроси, есть у них варенье? – сказал Билл. – И включи с ней юмор.

– Нет ли у вас варенья?

– Тоже мне юмор! Жаль, я не знаю испанского.

Кофе был хорошим, и мы пили его из больших кружек. Девочка принесла стеклянную вазочку с малиновым вареньем.

– Спасибо.

– Эй! Так не годится, – сказал Билл. – Включи немного юмора. Вверни что-нибудь о Примо де Ривере[67].

– Я мог бы спросить ее, что за варенье они заварили в рифской войне[68].

– Лепет, – сказал Билл. – Детский лепет. Тебе слабо. Вот и все. Ты не понимаешь юмора. И моральных основ. Скажи что-нибудь моральное.

– Роберт Кон.

– Неплохо. Уже лучше. А что в нем такого морального? Добавь юмора.

Билл сделал большой глоток кофе.

– Ай, к черту! – сказал я. – Сейчас еще только утро.

– Ну начинается! И ты еще говоришь, что хочешь быть писателем! Ты всего лишь журналист. Журналист-экспатриант. Ты должен включать юмор, как только вылез из постели. Ты должен просыпаться с моральными основами в зубах.

– Колись, – сказал я. – Откуда ты этого набрался?

– Отовсюду. Ты разве ничего не читаешь? Ни с кем не общаешься? Знаешь, кто ты? Ты – экспатриант. Почему ты не живешь в Нью-Йорке? Тогда бы ты знал эти вещи. Что ты от меня хочешь? Чтобы я приезжал сюда и пересказывал тебе год за годом?

– Выпей еще кофе, – сказал я.

– Хорошо. Кофе – хороший напиток. В нем кофеин. Кофеин, мы здесь. Кофеин посадит тебя в дамское седло и уложит жену в братскую могилу. Знаешь, в чем твоя проблема? Ты – экспатриант. Одного из худших видов. Не слышал об этом? Никто из оставивших свою родину не написал ничего достойного. Даже в газетах.

Он отпил еще кофе.

– Ты экспатриант. Ты теряешь связь с почвой. Становишься манерным. Ложные европейские ценности погубят тебя. Ты сопьешься до смерти. Помешаешься на сексе. Ты только и знаешь, что трепать языком, а не работать головой. Ты – экспатриант, понял? Не вылезаешь из своих кафе.

– Тебя послушать, у меня отличная жизнь! – сказал я. – Когда же я работаю?

– Ты не работаешь. Одни говорят, ты живешь за счет женщин. Другие – что ты импотент.

– Нет, – сказал я. – Это был несчастный случай.

– Ни слова об этом! – сказал Билл. – О таких вещах не говорят. Ты должен сделать из этого тайну. Вроде велосипеда Генри[69].

Он прекрасно разглагольствовал, но тут замолчал. Я уж подумал, он решил, что задел меня этой остротой насчет импотенции. Мне хотелось развеять его опасения.

– Это был не велосипед, – сказал я. – Он упал с лошади.

– Я слышал, с трехколесного велосипеда.

– Что ж, – сказал я. – Самолет тоже вроде велосипеда. Штурвал – тот же руль.

– Но ты не крутишь педали.

– Нет, – сказал я, – педали, кажется, не крутишь.

– Ладно, оставим это, – сказал Билл.

– Ну хорошо. Я только хотел заступиться за велосипед.

– Я, кстати, думаю, он хороший писатель, – сказал Билл. –